Потом все как-то очень быстро и по-английски разошлись. Я только с Сашей Етоевым попрощался, а с Пашей Кузьменко мы безумно долго ждали трамвая. Наверно, правы были те, кто в этот день пошёл пить — несколько было таких компаний, а я ни к одной не примкнул — работать, мол, надо. Но за весь вечер сделал страниц 10, до нелепого мало
Конечно, через шестнадцать лет я не помнил подробностей, осталось в памяти только вот это ощущение жуткого холода (на кладбищах и в крематориях всегда холодно, даже летом) и нелепости: АН и похоронный обряд — нечто совершенно несовместимое. Там было очень много хорошо знакомых мне людей — из Москвы, из Питера, из других городов, но было много и совершенно незнакомых. Удивительно, но всё, что говорилось над гробом, не запомнилось абсолютно. Смутно всплывает в памяти образ Евгения Львовича Войскунского — он хорошо говорил, многие другие речи вызывали навязчивую ассоциацию с ремарковским Розенбаумом — специалистом по надгробным речам из романа «Тени в раю», ухитрившимся вещать даже над гробом Кана, человека, который больше всего не свете не хотел именно этого… «Когда на людей обрушивается нечто непостижимое, они пытаются постичь это с помощью молитв, звуков органа и надгробных речей, сдобренных сердобольной обывательской фальшью», — это как раз из того романа.
А в одном из похоронных говорунов Марик Ткачёв опознал профессионального цэдээловского стукача-вербовщика…
Премьера «Жидов города Питера» прошла в Театре на Малой Бронной 6 октября 1991 года, то есть ещё при жизни АНа.
Первый том первого собрания АБС пришёл из типографии тоже в октябре.
Ни того, ни другого он уже не увидел.
После 16 октября 1991 года — дня похорон АНа, — его младший брат ни разу не приезжал в Москву. У БНа никогда не было в столице своего круга общения, тем более близких друзей.
Елена Ильинична Стругацкая умерла 24 марта 1994 года. После смерти мужа она вообще не хотела жить, вплоть до того, что готова была выброситься с балкона. А всё-таки шестнадцатый этаж… Дочь Маша элементарно боялась оставлять её одну, забирала к себе, если могла. Менявшиеся должности Егора, до предела обострившаяся политическая борьба в стране, вылившаяся в кровавые события осени 1993-го — это было единственное, что ещё как-то удерживало её на этом свете, она понимала, что в такой тревожной обстановке обязана поддерживать дочь. А потом, к весне 1994-го, всё понемногу устаканилось, и как только Маша с Егором получили новую квартиру на Осенней улице и Елена Ильинична окончательно переехала к ним, тут она и поняла: «Ну, теперь всё, можно спокойно уйти». И умерла очень быстро — от обширного инсульта. Она ещё давно-давно говорила: «Да я детей своих не люблю так, как люблю Алечку!» Она не захотела жить без него.
Ни у Аркадия Натановича, ни у Елены Ильиничны нет могил. Они завещали развеять свой прах по воздуху. И в этом нет ничего от японских или китайских традиций. Просто они оба пренебрегали любыми условностями.
Вспоминает Юрий Черняков
«Прах его до самого развеивания лежал у меня, и там, в вертолёте, я держал эту урну своими руками. Потом, через два с половиной года, я так же хоронил и Елену Ильиничну, и тогда уже Егор был со мной рядом. А тот самый протокол от 6 декабря 1991-го, который теперь уже опубликован, — это тоже была моя идея. Я понимал, я чувствовал, что просто необходимо оставить какой-то документ. Протокол № 1 передали Борису, № 2 — Маше, остальные — участникам. Борис не приехал, неважно чувствовал себя, а холод был жуткий, морозы вдруг завернули, за городом особенно ощущалось, и событие такое… не согревает совсем. А когда я только ещё забрал урну с прахом из крематория, мы сидели на Вернадского, и Машка первая сказала о том, что именно завещал папа. Он хотел, чтоб его развеяли. Юра Соминский договорился про вертолёт в Мячково. А деньги давал „Текст“. Но сам Бабенко приболел, и вместо него был Миша Гуревич. Ещё с нами были, разумеется, Мирер и Ткачёв.
Когда мы поднялись на необходимую высоту, я снял крышку с урны. Отодвинул форточку, как в автобусе, и быстро высыпал весь прах в окно. Скорость была небольшой, но это был полёт, а не зависание. И я ещё, помнится, боялся, что прах полетит внутрь. А он и полетел. Конечно, чуть-чуть. И на губах остался солёный привкус.
Потом мы попросили точные координаты места, где были. Полчаса (!) лётчики лазили по карте, пытаясь их вычислить. Пилот был один (кстати, его фамилия Лепников, в книге была опечатка), но на земле этим увлечённо занимались человек шесть. Координаты и фамилии я вписал от руки.
Вот и всё. Несколько раз мы ездили туда с Соминским в день смерти или в день рождения. Один раз я даже возил туда Машу».
Юрий Иосифович объяснил мне, где это. Но я не поехал. И в этой книге не стану рассказывать дорогу. Потому что считаю это неправильным. Для Чернякова, Соминского, Мирера и Ткачёва (двоих последних уже нет на свете) это было событием из их собственной жизни — жизни, плотно связанной с близким другом, учителем, сэнсеем. А для всех остальных… Географические координаты есть в той самой справке — она уже и без меня опубликована, — а дорогу не расскажу. Мне кажется, АН, презиравший любую обрядовость, смеявшийся над любыми религиозными догмами, не для того завещал развеять свой прах, чтоб теперь люди выдумывали себе конкретное место для поклонения ему как божеству. Вот этого — не надо.
Прах АНа развеян без остатка.
А частичка души АНа живёт в каждом из нас, в тех, кто любит и помнит их с братом книги.
Вот и всё. Этого более чем достаточно.
ДВУРУЧНОЙ ПИЛОЙ В ОДИНОЧКУ
Б. Вишневский. Борис Натанович, не осталось ли каких-то замыслов, которые возникли еще с Аркадием Натановичем и которые вы планируете довести до конца?
Б. Стругацкий. Замыслы-то есть, конечно. Буду ли я их доводить до конца — другое дело. Сейчас мне об этом очень тяжело думать. Последние годы нам и вдвоём-то не очень хотелось писать. Интереснее было читать и писать публицистику. А художественную литературу — даже вдвоём — писать не очень хотелось. Сегодня, когда я остался один — совсем уж мало желания этим заниматься… Хотя замыслы, конечно, остались, они никуда не делись, более того — они, сукины дети, эти замыслы, по-прежнему появляются в голове! Но захочу ли я этим обстоятельством воспользоваться?.. Не знаю. Просто не знаю.
Ко мне всё время приставали (да и сейчас пристают время от времени) интервьюеры с вопросом, как мне пишется в одиночку. Ответы «трудно», «дьявольски трудно», «медленно и мучительно» вопрошающих не удовлетворяют. Я придумал несколько сравнений, вот самое точное из них: представьте, что много лет подряд вы с напарником пилите двуручной пилой огромное бревно; теперь напарник ушел, вы остались в одиночестве, а бревно и пила никуда не делись, надо пилить дальше… Те, кому приходилось пилить толстые стволы двуручной пилой в одиночку, меня понимают.
