Вспоминает Владимир Петрович Лукин

«Их книги я начал читать чуть позже, чем они начали выходить, но всё же задолго до знакомства. Я не фанат фантастики и увлёкся ими не как фантастикой, а как социальной сатирой, облечённой в плоть фантастики, именно эта сторона меня интересовала, а не закрутки всяких технологий. Потом у нас были хорошие дружеские отношения, но как они с братом пишут — это был закрытый сюжет. Насколько я понимал, научная составляющая — это Борис, а литературная — Аркадий, хотя и догадывался, что всё сложнее. Тандем — это же не синхронное катание.

Аркадий не вводил Бориса в наш круг общения, я и видел-то младшего брата буквально пару раз. И не удивился бы, если б он сказал, что меня не знал. Но отзывался Аркадий о нём с большим пиететом — как о писателе и как о человеке.

Аркадий всегда держался очень естественно. На первый взгляд смотрелся таким рубахой-парнем, чуть-чуть грубоватым, даже чуть-чуть солдафонским, был у него этот жизненный опыт. Как-то я сказал ему: „Масло бери“. А он: „Да ты что! Я на него смотреть не могу…“ И рассказал, как во время службы на Дальнем Востоке они десять дней торчали на острове, а из всей еды у них был ящик сливочного масла, ну и ещё сырая рыба, которую ловили руками и ели… с маслом.

Сидим мы, как обычно, у меня — высокоумные философы, ведём очень умные разговоры о всяких страшно умных вещах. Аркадий как бы отсутствует, его как бы и нет. Или говорит: „Да ну вас, давайте лучше выпьем, давайте я вам анекдот расскажу…“ А потом я беру книжку и вижу, что всё, о чём мы говорили, уже давно ими написано. Нет, может быть, что-то и было написано после, по мотивам наших разговоров, но вообще для него это был пройденный этап. И что особенно важно, у них это всё написано легким, красивым, завлекательным стилем рядом с которым наши заковыристые крючковатые тексты не идут ни в какое сравнение.

С перестройкой у меня началась совсем другая жизнь, и в последние годы мы уже редко встречались. Правда, именно у Стругацкого я познакомился с Гайдаром. А сам Аркадий уже болел, это чувствовалось, он как-то заметно отяжелел во всём.

Нельзя сказать, что он всё хуже относился к своему здоровью — просто годы брали своё. Жизнь — это всегда испытание, а он как человек большой и сильный по своей конструкции, привык конкурировать даже с самим собой. Он с юных лет бегал на перегонки со своим организмом, словно испытывал: „Сколько я выдержу?“ И выдержал он больше, чем можно было себе представить.

Неправильно спрашивать, почему он пил. „Почему“ — слово неудачное в этом контексте. Есть некоторая предрасположенность, она может дополняться напряжёнными обстоятельствами жизни. А души у писателей — с тонкими струнами, и каждая прозвучавшая нота — это стресс, это реакция на грубое вмешательство в личную сферу, на внешнее давление, на чужую боль… И струны эти, чтобы они не лопались, чем-то смазывать надо постоянно. В России в качестве смазывателя тонких струн наиболее популярен именно этот химический препарат. Вот и Высоцкий пример тому же. С ним я тоже был знаком, но не так близко, и втроём мы не встречались никогда.

Когда мы часто собирались вместе, Аркадий ещё не разбавлял коньяк, ему было, в общем, не важно, что именно пить. Помню только его замечательное изречение о сакэ (он не любил сакэ при всей увлечённости Японией): „Сакэ — это напиток, вкус которого соответствует его японскому названию, понятому по-русски“».