вытянул рукава и оправил на себе рясу, затем вошёл в сборище монахов и уселся среди них, расправив плечи и выпрямившись. Глядя на него, монахи принялись переглядываться, перемигиваться и пересмеиваться. «Они не могут сдержать смеха, – подумал Бэнкэй, – а я не понимаю, в чём дело, и мне не смешно. Однако, если мне не смеяться, когда смеются все, они посчитают, будто это я из спесивости». И он принялся хохотать вместе с ними, держась за живот. Но братия смеялась всё более ядовито, и он догадался, что это над ним, вскочил, сжал кулаки и выставил ногу вперёд.

– Эй, вы, недотёпы! – рявкнул он. – Что смешного вы нашли в бедном паломнике?

Тут встревожился настоятель. «Авая! – подумал он. – Этого молодца, кажется, рассердили! Не вышло бы бесчестья нашему храму!» И он сказал Бэнкэю:

– Всё это пустяки. Они вовсе не над тобой, а из-за другого дела, и злишься ты, право же, напрасно.

Бэнкэй встал и отправился к монаху по прозванию Пресветлый Тадзима. Его обиталище было всего шагах в двухстах, но по пути Бэнкэю то и дело попадались навстречу паломники, и все они при виде его принимались хохотать. «Что за диво?» – озадаченно подумал Бэнкэй, взглянул на своё отражение в воде и увидел надписи на своей физиономии.

«Так вот оно что! – подумал он. – Ну, после такого позора мне здесь и часу нельзя оставаться. Пойду-ка я отсюда куда глаза глядят!» Однако, поразмыслив, он подумал так: «Не годится только, что во мне унижено священное имя горы Хиэй. Сперва разругаю здесь всласть всю братию, правых и виноватых, а кто попробует пикнуть в ответ, того проучу по-свойски. Смою с себя позор и тогда уже уйду отсюда».

И он стал ходить из кельи в келью и осыпать бранью всех подряд. Услыхав об этом, наставник сказал:

– Как ни судите, а получается, что он переберёт всех наших монахов по одному. Надо нам расследовать это дело, и, если есть среди братии виновный, возьмём его и выдадим этому паломнику, дабы прекратить безобразие.

Он собрал братию в храмовом зале и объявил расследование, однако Бэнкэй туда не явился. От наставника отправили к нему посыльного, но он, хмуро надувшись, потребовал, чтобы за ним прислали не простого послушника, а почтенного старца.

И вот, обозрев окрестность с восточного склона, он стал спускаться по дороге позади храма и вдруг приметил там монаха лет двадцати трех, в трехцветном кожаном панцире с узором «узлы и удавки» под чёрной рясой. «Это ещё что такое? – подумал Бэнкэй. – Мне сказали, что нынче будет тихая беседа, а между тем у этого молодчика весьма воинственный вид! Как я слышал, если дурное дело совершает кто из братии, наказание для него испрашивают у двора государя; если же виновником признают паломника, то он изгоняется молодыми монахами. Навалятся они на меня всей кучей, мне с ними не сладить. Так что сперва надобно как следует снарядиться».

Не долго думая он помчался в покои наставника. «Что случилось?» – окликнули его, но он не отозвался. Не спрашивая ни у кого разрешения, метался он по покоям, пока в конце концов не попал в кладовую. Там он набросился на первый попавшийся ларь, извлёк и натянул на себя иссиня-чёрный хитатарэ, поверх облачился в тёмный панцирь с чёрной шнуровкой, а на голову, не бритую девяносто дней, нахлобучил мягкую шапку-подшлемник. Затем подобрал он себе восьмигранный боевой посох с гладкой рукоятью длиной в сяку, обулся в башмаки на высоких подставках и в таком виде, волоча посох по полу, появился перед братией.

– Кто такой? – заговорили монахи, увидев его.

– Да это же тот самый знаменитый паломник!

– Что-то вид у него какой-то воинственный. Окликнем его или не станем обращать внимания?

– Окликнем или нет, всё одно: добром это не кончится.

– Тогда не глядите в его сторону!

Бэнкэй при виде их подумал было, что ему скажут укоризненно: «Что же это ты, братец?» Но они все отводили взгляды, а он не понимал – почему. Впрочем, слушать, как тебя судят, и стоять при этом за воротами – довольно затруднительно, и он вошёл в храм. В храмовом зале уже сидели рядами, плечом к плечу, триста человек старцев вперемежку со своими мальчиками-прислужниками. В галереи плотно набились молодые монахи. На широком дворе сгрудились все до единого келейники и послушники. В пределах храма негде было яблоку упасть. Сверху донизу он был заполнен тамошней братией, а всего их собралось с тысячу человек.

И не извиняясь, не снявши башмаков, прямо через них, ступая по плечам и коленям, двинулся Бэнкэй, а они только ёжились и отстранялись, давая ему дорогу, и никто не посмел ни ахнуть, ни охнуть из страха брани и драки. Так он дошёл до лестницы, под которой братия, разувшись, оставила свою обувь, и подумал, не стоит ли разуться и ему. «Нет, – решил он. – Разве я отведу грозу, если даже и разуюсь?» И он стал подниматься на галерею, гремя башмаками по ступенькам. Видевшие всё это монахи не знали, как им поступить: надлежало бы воспротестовать против такого бесчестья храму, но протест их непременно вызвал бы шум и беспорядок. И они просто поспешили укрыться за боковыми дверями.

Бэнкэй, так и не сняв башмаков, стал прохаживаться взад и вперёд у порога. Наставник произнёс укоризненно:

– Экое безобразие! Храм сей основан Святым Сёку, а ты осмелился непристойно явиться сюда, не снявши обуви, да ещё при этих высокородных особах и их юных учениках!

На это Бэнкэй, отступивши на шаг и усевшись, ответил так:

– Справедливы речи наставника. Всякого порицания заслуживает монах, если вступает ногами, обутыми в башмаки, хотя бы на галерею. Но считается ли проступком для него наступить башмаками на лицо бедного паломника?

Он был прав, и братия молчала.

На этом бы всё и кончилось, и наставнику удалось бы как-нибудь по своему усмотрению успокоить и выпроводить Бэнкэя, но тут зачинщик всей истории, монах Синанобо Кайэн, выкрикнул:

– Ну и рожа у этого потешного паломника!

Бэнкэй сразу весь подобрался.

– Кое у кого в этом храме слишком уж резво меняются душевные склонности, – произнёс он и вскочил на ноги. – Совсем недавно заглядывал в хмурые лица паломников сладкими глазками, а теперь вдруг в этом раскаялся. Что ж, придётся его проучить!

– Вот оно, сейчас начнётся! – забормотали все.

А Бэнкэй подумал: «Вот интересно! Этот дурак и в понятии не держит, с кем он задрался. Выбирает, поди, что со мной сделать: то ли руки мне вырвать, то ли голову проломить. А ведь если рассудить, это не иначе как он расписал мне физиономию!» Он был в меру спокоен, стоял на пороге зала, перебрасывая посох с руки на руку, и ждал.

Видя это, несколько молодых монашков из друзей Кайэна заорали:

– Хватит любоваться этим мерзким монахом! Сбросим его с галереи! Свернём ему шею! Переломаем кости!

Они подвязали и закинули за плечи рукава своих ряс и с воплями приступили к Бэнкэю. «Эйя! – сказал он. – Ну-ка!» Перехватив посох поудобнее, он широко им махнул, словно на покосе, и смел их всех с галереи вниз.

Увидев это, Кайэн поспешно вскочил и стал озираться в поисках подходящей дубины для боя, но ничего не нашёл. Он взглянул на задние ряды в зале; там в огромной жаровне горели дубовые поленья, припасённые, должно быть, паломниками; он выхватил пылающую головню и с криком: «Ну, берегись, монах!» – побежал на Бэнкэя. Бэнкэй насмешливо расхохотался. Кайэн в ярости развернулся и ударил. Бэнкэй встретил удар посохом. Посыпались искры. «Не вышло!» – подумал Кайэн, прыгнул вперёд и ударил снова. И снова Бэнкэй отбил удар. Кайэн в замешательстве отступил, и Бэнкэй тут же нырнул головой вперёд, протянул левую руку и, схватив его за нагрудник панциря, с силой дёрнул к себе, а правой рукой вцепился в его кулак, сжимающий головню. Затем он вздёрнул противника в воздух над головой и понёс его вон из зала во двор.

Увидев это, братия взмолилась:

– Пощади его, добрый паломник! Он всегда буянит, когда напивается!

– Что за безобразный шум вы подняли? – отозвался Бэнкэй. – Есть ведь такое старинное правило: ежели буянит спьяну паломник, его усмиряет монастырская братия, а ежели напивается кто из братии, его