У бедняги колени тряслись от страха, и тогда Онивака либо мучительски выкручивал ему руку за спину, либо пребольно бил его кулаком в грудь.

Наконец братия не выдержала. «Пусть он ученик самого преподобного, но он стал несчастьем для монастыря, и надобно испросить высочайшего повеления изгнать его от нас». Триста монахов пришли ко двору государя-монаха и подали жалобу, и последовало повеление: «Сие столь злокозненное лицо немедленно изгнать!»

Братия возрадовалась и воротилась в монастырь, а между тем в Придворном Совете были оглашены из одной старинной хроники такие строки: «Всякий раз на шестьдесят первом году объявляется на горе Хиэй вот такой диковинный человек, пусть же тогда молятся о благополучии двора. Если же государевым повелением будет он усмирён, тогда в течение месяца пятьдесят четыре храма, возведённые по высочайшим обетам, разрушатся». И последовало решение: «Поскольку этот год как раз шестьдесят первый, да останется всё без последствий!»

Братия вознегодовала:

– Невыносимая обида – из-за одного Ониваки терпят три тысячи монахов! Шествие! Шествие! Вынесем священный паланкин Санно!

Пришлось пожертвовать монастырю новые земли. Только тогда монахи сказали: «Ну, раз уж так…» – и успокоились.

Между собой они условились скрыть от Ониваки эти обстоятельства, однако какой-то дурак проговорился, и Онивака, обо всём узнав, вскричал: «Ага, значит, что бы я ни вытворял, всё оборачивается молитвами о благе страны!» – и принялся буянить пуще прежнего. И тогда преподобный наставник совсем отчаялся:

– Отныне безразлично мне, есть он здесь или нет.

И более не говорил ему ничего, ни слова упрёка.

Когда Онивака услышал, что даже любимый его наставник думает, как все прочие, он понял, что оставаться на горе Хиэй ему больше незачем. Он сказал себе: «Наставник от меня отступился, надобно уходить в места, где меня никто не знает. Правда, куда бы я ни пошёл, везде кто-нибудь найдётся, кто закричит: да это же Онивака с горы Хиэй! Ну так что же? В науках я преуспел, стану на свой страх и риск монахом». Он схватил бритву и рясу и побежал в банный домик к монаху-писцу из Мимасаки. Там он наскоро и кое-как обрил себе голову, поглядел на своё отражение в воде и подивился, какой у него теперь странный вид. Затем он подумал, что этого мало, а надлежит ему ещё обзавестись монашеским именем. В отдалённые времена пребывал на горе Хиэй некий злолюбивый человек по имени Сайто-но Мусасибо. Начал он злодействовать в возрасте двадцати одного года, умер же шестидесяти одного, но на смертном одре он восседал, выпрямив спину и сложив руки, и потому после смерти возродился в раю. Онивака в своё время слышал эту историю и подумал так: «Ежели я по примеру этого человека назовусь таким именем, то наверняка стану могучим воякой. Так пусть же у меня тоже будет имя Сайто-но Мусасибо. Что же касается истинного имени, то отца моего, настоятеля, зовут Бэнсё, а келья моего наставника именуется Канкэй, и я возьму из имени Бэнсё слог “бэн”, а из названия Канкэй – слог “кэй”, и будет истинным моим именем Бэнкэй». Так вчерашний Онивака стал сегодня монахом по имени Бэнкэй.

Покинув монастырь, он поселился неподалёку в совсем уединённом месте, именуемом Охара-но бэссё, на Западном склоне горы Хиэй; там нашлась хижина, в которой когда-то обитали монахи с этой горы, а ныне запущенная и пустая; и там он проживал какое-то время с похвальным смирением. Однако ещё в бытность послушником он имел устрашающее обличье и отличался бешеным нравом, и потому люди его сторонились и никто его не навещал. Тогда он и эту хижину покинул и побрёл прочь, решивши для укрепления себя в вероучении совершить паломничество на Сикоку, где странствовал некогда великий Кободайси, распространитель Закона Будды. Сначала достиг он Кавадзири в провинции Сэтцу и полюбовался заросшим густыми тростниками заливом Нанива, прошёл через Хёгоно-симу и иные места, сел на судно в бухте Акаси, прославленной в песнях, и прибыл в провинцию Ава. Он поклонился горе Якэ и вершине Цуру, высочайшей на Сикоку, а затем обошёл с молитвами обитель Сидо в провинции Сануки, храм Суго в провинции Иё и храм Хата в провинции Тоса.

В конце Муцуки, первого месяца года, обойдя весь Сикоку, Бэнкэй вернулся в земли Ава и переправился в провинцию Харима. Там он взошёл на гору Священных Списков Сёся, поклонился в храме Энкё изображению Сёку-сёнина и собрался было в обратный путь, но решил, раз уж он всё равно здесь, остаться на время летнего затворничества.

Время наступило, и со всех концов страны на гору Священных Списков стеклись паломники и истово предались усердным занятиям. Местные монахи собрались в кельях у наставников, а монахи из других земель вошли в молитвенные помещения. Подвижники же, прошедшие искус, затворились и начали свои летние бдения в храме бодхисатвы Кокудзо.

И вот, когда простые монахи, получивши указание, где им разместиться на лето, устремились в келью своего наставника, Бэнкэй с решимостью протолкался вперёд, остановился со злобным видом на пороге и свирепо осмотрелся. Наставник, заметив его, произнёс:

– Я не помню, чтобы этот монах был позавчера на нашей встрече или вчера в этой келье. Откуда ты, ученик?

– С горы Хиэй, – ответствовал Бэнкэй.

– От кого?

– От Сакурамото.

– Ученик преподобного?

– Именно так.

– Из какого рода?

На это Бэнкэй заносчиво ответил:

– Сын настоятеля Главного Храма Кумано из рода верховного советника Дорю, потомка Амацукоянэ!

Ученики, явившиеся в келью раньше, все расположились на крайних местах. Бэнкэй огляделся и как человек основательный, большой силы и твёрдого духа, хотя и вошёл в затворничество впервые в жизни, однако уселся посередине и под неодобрительными взглядами братии выставил вперёд колени.

Всё лето он отдавался учению душой, с великим усердием и без перерывов. Братия отзывалась о нём с похвалой: «Он совсем не такой, каким был вначале. Должно быть, привык и освоился. Такой оказался тихий человек!» Но что было у Бэнкэя на сердце, разгадать никто не мог.

Прошло лето, надвинулась осень. Шелестели под ветром рисовые стебли, колыхались листья хиги. Ночи становились холоднее. Наступил конец летнего затворничества на горе Священных Списков. Паломники из других провинций разбрелись по домам. Один лишь Сайто-но Мусасибо Бэнкэй жалел покинуть гору Священных Списков и медлил с уходом.

Однако нельзя же было оставаться до бесконечности, и в конце седьмого месяца Бэнкэй решился распрощаться с наставником. А как раз тогда наставник со своими служками и монахами устроил пирушку, и Бэнкэй рассудил, что обращаться к нему сейчас не время. Он заглянул в помещение для охраны, увидел там новые раздвижные перегородки и подумал: «Вот славное местечко, тут можно пока вздремнуть». И, вступив туда, он повалился на пол и заснул.

В те времена проживал на этой горе вздорный и драчливый монах по имени Синанобо Кайэн. Заметив спящего Бэнкэя, он сказал себе: «Много я здесь перевидал паломников, но такого безобразного болвана у нас ещё не бывало. Надо бы его так допечь, чтобы он убрался с нашей горы без оглядки». И он взял тушечницу и намалевал у Бэнкэя на физиономии два ряда знаков. На одной щеке написал: «Башмак», на другой щеке написал: «И ещё башмак для монахов горы Священных Списков», а кроме того, написал:

Затем он собрал два-три десятка молодых монашков, и по его знаку они заколотили в дощатые стены и хором загоготали.

Бэнкэй сразу проснулся и подумал: «Что такое? Видно, будят меня потому, что я занял чужое место?» Он