ночам, китайскими стихами и японскими песнями, духовой и струнной музыкой, находил удовольствие в «танцах пяти» и в «свете изобилия»[595].
Хотя изгнанник и питал интерес к таким делам, он задумывался о своём теперешнем положении, и у него то по одному, то по другому поводу непрерывно бежали его августейшие слёзы. Ему ещё нужно было заботиться о своём непривычном жилище в провинции. Постепенно наступала осень, всё вокруг становилось печальнее и печальнее. Звон насекомых, которые вились над бамбуковой изгородью, становился слабее день ото дня. Наступило время, когда ветер шумел в соснах и по ночам пронизывал тело, отчего те немногие дамы, что состояли при августейшей особе, ничего другого не делали, а только подавленно лежали ничком и плакали. В некоторых случаях, поддавшись настроению, они с удовольствием вспоминали богатую развлечениями столицу. При этом всё вокруг темнело от дождя слёз, такого, что должны были намокнуть даже макушки деревьев.
Хорошенько надо всем подумав, Новый экс-император решил: «Я был возведён в достоинство Сына Неба как потомок внуков Неба. Удостоенный высокочтимым тронным именем [596], долго держал в своих руках обитель монарха. Несмотря на то, что говорят, будто я не занимался государственными делами, покуда престолом владел покойный экс-император, мне даже и о том времени есть что вспомнить. Это, главным образом, весною — весенние развлечения, осенью — осенние удовольствия.
Я провёл 38 вёсен и осеней, либо гуляя с цветами в Золотой долине [597], или любуясь луной у Южной башни. Минувшее представляется мне не более, как вчерашним сном. В такие размышления погружаюсь я, сосланный в воздаяние за какие-то грехи на дальний остров.
У меня не было причины прикреплять письма к крыльям диких гусей [598] и излагать в этих письмах свои думы, потому что нет здесь границы между севером и югом, я не делаю различия между тёмным и светлым началами, поэтому-то и трудно себе представить, что наступило время, когда единственным выходом становится ожидание, пока у вороны побелеет голова, а у лошади вырастут рога[599]. Я не перестаю думать о родимой земле и готов стать демоном тоски по родине.
В эпоху правления императора Сага[600] разрушили порядки, существовавшие в предыдущее правление императора Хэйдзэй[601] Когда же император Сага принял постриг, до дальней ссылки[602] дело не дошло. В самом деле, когда я сам восходил на престол после тогдашнего государя, я очень жалел об этом. Забыв о том, кто меня вскормил, о былых его благодеяниях, совершать тяжкие прегрешения очень горько!» — так думал августейший.
В нынешней жизни он совершил ошибку. Потом, считая, что это нужно для абсолютного просветления в жизни грядущей, он пустил кровь из кончика своего пальца и в течение трёх лет собственной кистью переписывал важнейшие пять сутр Трипитаки[603]. Когда на этом дальнем острове ему становилось особенно горько, августейший думал, что его должны будут поместить в окрестности храма Хатимана к экс-императору Тоба, и сообщил об этом в Омуро[604]. В его письме говорилось:
Когда монашествующий принц из Омуро изволил просмотреть это письмо, у него заструились слёзы. Господин канцлер по-разному высказывался через посредников, однако, когда младший советник, Вступивший на Путь Синсэй произнёс:
— Государь изволит пребывать в ссылке. Хотя в столицу возвратились только следы его руки, мне это кажется недобрым знаком. Меня беспокоит, какие желания кроме этих у него есть, — правящий император действительно задумался о том, что, пока не будет его позволения, сил вернуться у изгнанника недостанет. Услышав об этом, Новый экс- император молвил так:
— Сожаления достойно. Это относится не только к нашей стране, Японии. В разных странах, вплоть до Индии, Китая, Чёртовых морей[611], Корё[612], государства киданей[613], люди воевали за посты, соперничали за власть в государстве. Старшие братья сражались с младшими, много раз поднимали друг против друга войска дяди и племянники. Здесь есть чему поучиться и в древности и теперь, но времена сменялись и уходили, покаявшиеся в грехах получали прощение, а милость монархов безгранична. Как бы там ни было, в самом деле, вступив на Путь и став монахом, во имя просветления читать сутры позволено всем; не надо скупиться даже на переписывание всей Трипитаки, где содержатся записи во благо будущей жизни. Не бывает таких врагов, которые оставались бы и в будущей жизни. В противном случае жизнь наша бесполезна.
После этих слов Синсэй не стал сбривать волосы на голове августейшего и обрезать ему ногти, стыдясь того, что при жизни августейший обликом своим подобен
Когда об этом услышали в столице, правящий император благоволил послать к нему судью из Левой дворцовой охраны Хэй Ясуёри, велев ему поехать и посмотреть на облик Нового экс-императора.
Ясуёри переправился на остров и, когда сообщил, что прибыл туда как посланец императора, ему было сказано:
— Подойди сюда поближе!
Ясуёри отодвинул лёгкую ширму и увидел, что волосы и ногти у Нового экс-императора были длинными, что тот был в рясе цвета закопчённого персимона, с ввалившимися глазами на жёлтом лице, исхудавший и ослабевший. Смиренным голосом он произнёс:
— Я не собираюсь упрекать правящего императора, подчиняюсь осудившему меня закону. Однако же, хотя сейчас я настойчиво говорю о том, что должен быть помилован, пока что нет мне никакого прощения, и желания мои невыполнимы. Поэтому я неожиданно принял намерение заняться самоусовершенствованием.
Так высказался Новый экс-император, и вид его, обросшего волосами, был весьма необычен. Ни слова не говоря, Ясуёри спешно оставил его.
Таким образом, поскольку Новый экс-император занялся переписыванием сутр, он велел положить их перед собою и произнёс обет-клятву:
— Я совершил тяжкий грех, и раскаяние моё велико. Незамедлительно, с помощью этой чудодейственной силы, стану совершать я громадные деяния, которыми хочу тот грех загладить и тем отведу от себя три дурных Пути[614], с помощью этой силы я стану Великим
