глаза, будто стремился прогнать отвратительное видение, не слышать издевательского смеха, стремясь успокоить бешено колотящееся сердце.

А Гизельберт открыто издевался.

– Что ж, идите теперь, объявляйте меня своим наследником. И даже если вы этого не сделаете, я, как ваш единственный законный потомок, получу после того, как вы подохнете, венец Лотарингии. Ибо никто другой так не признан в герцогстве, как вы и я – отец и его единственный сын!

Огромным усилием воли Ренье взял себя в руки.

– Ошибаешься, Гизельберт. – Он встал, опираясь о плечо раба. – Клянусь памятью предков, клянусь крестом на Голгофе и спасением души, что ты не получишь моей Лотарингии. Мой единственный наследник, говоришь? Что ж, знай, что у меня еще есть дочь от второго брака, моя наследница – Адель Лотарингская. Я обручу ее с сыном Рикуина Верденского, и именно при его регентстве наши дети станут герцогами этого края. Но не ты. Будь ты проклят, Гизельберт!

Гизельберт странным взглядом провожал отца, пока тот своей уродливой, дергающейся походкой, но гордо подняв голову, шел к выходу. Гизельберт побледнел. Он знал о повторном браке отца, который тот стремился от всех скрыть. Но если он его огласит и объявит свою дочь наследницей… то при поддержке могущественного Рикуина и тех своих сторонников, которые не желают поддерживать Гизельберта, он сможет устранить сына от власти.

– Мой принц, – услышал он сзади тихий голос Альдегунды.

Оглянулся, какое-то время невидящим взором глядел на девушку и вдруг с силой ударил ее по лицу.

– Убирайся! Убирайся ко всем чертям!

Она отшатнулась, рыдая, и он обрушил второй удар своего кулака на воду. Еще, еще. Поднял тучи брызг. Глядел вослед Ренье, почти был готов кинуться за ним.

– Мой господин, не все еще потеряно, – различил он мягкий голос Леонтия с иноземным выговором.

– Ты? Пес! Василиск! Ты подслушивал?

Но угодливый Леонтий на этот раз держался удивительно невозмутимо.

– О, мессир, не стоило вам так злить своего отца. Ибо он никогда не нарушает данную клятву. Однако ежели вы доверитесь мне – то, беру небо в свидетели, я смогу вам помочь.

И именно эта невозмутимость грека, даже какие-то нотки превосходства заставили Гизельберта понять, что тот и в самом деле может оказать подобную услугу.

Подтянувшись на руках, принц сел на край бассейна. Почти не заметил, когда убежала плачущая Альдегунда.

– Говори!

Леонтий заботливо набросил ему на плечи большое белое полотно. Растирая Гизельберта, заговорил. Разве его милость раньше не знал, что Длинная Шея велел отыскать свою забытую супругу? Конечно, знал, но думал, что теперь, когда болезнь принудила Ренье каяться в прошлых прегрешениях, это одно из покаяний, и герцог просто стремится исправить былую несправедливость. А ведь когда-то он велел убрать ее с глаз долой, даже пожелал забыть ее, когда Карл Простоватый отрекся от родства с ней и ославил как девку язычника Роллона.

Но теперь-то все изменилось. Теперь Эмма и ее дитя неимоверно выросли в цене, особенно если учесть, что Карл Простоватый с радостью признает ее своей родней, если поймет, что через нее и Рикуина упрочит свою власть над Лотарингией. Да, Эмму признали уже сейчас, недаром Ратбод Трирский ищет ее не только в Лотарингии, но и во Франции. И если ее найдут, то уж Ренье точно не совершит клятвопреступления и объявит свою дочь Адель наследницей.

– Поэтому мы должны их опередить и найти Эмму Робертин и ее приплод раньше всех.

Гизельберт внимательно слушал Леонтия. Отметил про себя, как сразу изменился грек, стал словно выше, держится достойно. Словно понял, что ему, Гизельберту, теперь не обойтись без него. Былой советник его отца – он явно что-то знал и чувствовал, что принц невольно попал в зависимость от того, что ему известно.

– Ты думаешь, что мы сможем преуспеть там, где не смогли ничего добиться ищейки епископа Трирского? Ведь если ни мою мачеху, ни ребенка не нашли до сих пор, то, может, их и нет более в этом мире?

Теперь он говорил, как послушный мальчик, и Леонтий это сразу почувствовал.

– Пути господни неисповедимы, мой принц, и вполне могло случиться так, как вы говорите. Но я всегда интересовался Эммой, и у меня есть кое-какие соображения, где она может быть.

И он поведал, не вдаваясь в подробности, как старый мелит Эврар забрал вверенную Леонтию герцогиню на подступах к Арденнскому плоскогорью.

– Позже, когда я узнал, что Эврар Меченый прибыл ко двору Ренье без герцогини, я поначалу подумал, что он отвез ее в один из арденнских женских монастырей, где она ведет тихое существование затворницы. Но если бы это было так, то любая из подобных обителей стала бы вскоре привлекать к себе внимание как монастырь, в котором живет дочь Ренье, и тогда Ратбоду Трирскому не составило бы особого труда разыскать ее. Однако все его поиски пропали втуне. Где находится Эмма, знал только Эврар, а раз он все то время, что состоял при дворе, не сообщил о ее смерти или смерти ребенка, значит, с ними все было в порядке. Позже Эврар был изгнан, лишен всех своих бенифициальных владений[18] и исчез неизвестно куда. И с его исчезновением была утеряна всякая связь с Эммой.

Однако у меня хорошая память, я лично составлял бумаги на землепользование Эвраром, и когда начались поиски Эммы, то стал вспоминать их. И, кажется, вспомнил. Где-то в Арденнах, в старой местности, называемой Фамен[19], у него должен быть небольшой рудник. И когда Ренье прибрал обратно к рукам основные бенифиции Эврара, он вполне мог оставить ему для существования это небольшое владение или же просто забыть о нем. Поэтому, если начать прочесывать лес в Фаменских землях и разыскивать не Эмму, а именно Эврара, то мы найдем его, и даже если с ним не будет вашей мачехи, то от мелита сможем добиться, где она сама. Ошибка Ратбода Трирского ведь и заключается именно в том, что он ищет не Эврара, а Эмму…

– Погоди, Леонтий! – прервал грека Гизельберт. – Ты все время толкуешь о моей мачехе, а не о сестре. Ведь именно девчонка сейчас ценна для меня.

Тогда Леонтий заговорил о том, что ребенка найти труднее, чем взрослого человека, как и скорее он может исчезнуть… И грек выразительно улыбнулся. Но улыбчивый обычно принц не ответил ответной улыбкой. Даже высокомерно поднял брови.

– Ты забываешься, Леонтий. Эта девочка все же моя сестра. И если мы найдем ее… Что ж, на мне много грехов, но нет греха убийства младенцев. А этот ребенок к тому же самых высоких кровей.

Леонтий непонимающе пожал плечами. Что же тогда хочет этот столь неразумно щепетильный мальчик? Разве что…

– Ваша милость, герцог Ренье очень строг в вопросах чести. И когда его супругу – красавицу, между прочим, – опозорили прилюдно, он отрекся от нее не задумываясь. И если мы, то есть вы опять сумеете доказать, что Эмма Робертин – женщина порочная и оскверняющая его имя… И с чего это, клянусь верой, все решили, что ее дитя – дочь Ренье? Ренье был тогда уже стар, слаб, он не брал женщин на ложе еще до того, как обвенчался с молодой красавицей, до которой охочи, замечу, были слишком многие. И если ее красота и распалила старую кровь герцога, то это еще не означает, что именно он мог зачать в ее чреве ребенка. Это мог быть и граф Санлисский, бывший язычник, с которым она прибыла в Суассон, и сам Роллон, с которым она имела встречу в Руане в день его венчания с Гизеллой, и тот же Эврар, который бог весть почему вдруг стал опекать ее. И даже я, недостойный.

– Ты? – Гизельберт расхохотался. – Тогда этой красавице не посчастливилось. У тебя странные любовные прихоти, Леонтий, мне доводилось слышать жалобы от побывавших в твоих объятиях женщин. И, ставлю голову против стершегося динария, ты и перебежал ко мне от Ренье только после того, как испробовал свои пристрастия на нежном теле жены своего господина.

Лицо грека точно окаменело. Он знал о редкой проницательности Гизельберта, как знал и о том, что этот мальчишка наделен и другим даром, редким для правителя, – он умел прислушиваться к дельным