Итак, карьера Мэгги Саммерс началась как нельзя лучше. Другое дело ее супружество.

В тот самый вечер, в сочельник семьдесят четвертого года, Эрик и я были приглашены на ежегодную вечеринку к Саммерсам – по обыкновению роскошную и в обществе родителей Эрика, а также Клары и Стивена Блаттсбергов. Эта традиционная вечеринка – прекрасный пример того, почему я все еще была женой Эрика Орнстайна. Отважиться нарушить годами поддерживавшуюся традицию – так же трудно, как и решиться на развод. Я просто не была готова к тому, чтобы перейти в другое качество.

Эрик был поглощен завязыванием черного шелкового галстука-бабочки, а я сидела за своим туалетным столиком, с тоской размышляя о предстоящих мне ужасных часах.

Эрик напрочь отказывался обсуждать со мной мои дела. Если случалось, что меня узнавали в ресторане или на улице, то Эрик начинал кривляться, обращаясь к людям:

– Вы се узнали? Очень мило! Теперь мы продолжим наш обед, если вы не возражаете…

Или:

– С вашего позволения мы все-таки перейдем улицу? Мы платим налоги, как простые смертные…

По негласному правилу орнстайновского домостроя мне было категорически запрещено говорить дома о том, что Эрик называл «нью-йоркской уличной грязью». Другое установление было еще более сурового содержания. Последние четыре года моя зарплата соответствующим образом учитывалась в финансовом обороте Эрика Орнстайна, и суммы, которые выдавались на карманные расходы – на такси, завтраки и тому подобное, – никогда не превышали двадцати пяти долларов в месяц. Более того, еженедельно эти расходы дотошно калькулировались, и каждый оставшийся цент возвращался в семейный бюджет. В семье, где оба супруга зарабатывают деньги, необходим жесточайший учет и контроль, не уставал повторять Эрик. Во всем этом его «учете и контроле» было что-то несправедливое, однако я оказалась совсем не готова этому противостоять. А когда наконец я собралась с духом, было уже слишком поздно.

– Мэгги, поторопись! Мы опаздываем! – Эрик прохаживался взад-вперед по спальне и, приподнимаясь на цыпочки, разминал носки новых кожаных туфель, которые ему жали. – Какое расточительство! – пробормотал он, присаживаясь на маленький пуфик.

– Ты о чем? – спросила я, перебирая платья в шкафу.

– Хорошие ноги, красивое тело – добавить к этому мой ум – и у нас вышли бы потрясающие дети!

Обернувшись, я одарила его широкой улыбкой.

– А как насчет зубов, Эрик? Они ведь тоже великолепны. Как ты только мог забыть? Их ведь не нужно будет пломбировать, а значит, ты сэкономил бы на каждом ребенке по три тысячи долларов. Если бы у нас, как у Клары, было их трое – то целых девять тысяч, только вообрази!

Я дала себе зарок сегодня вечером не реагировать, что бы Эрик ни сказал, иначе он как обычно начнет меня оскорблять и выведет из себя. От одной мысли, что целый вечер придется провести с Саммерсами и Орнстайнами, у меня уже начинала болеть голова. Хороша вечеринка – где колкости нужны для повышения аппетита, где поучения – главное блюдо, а экскурсы в мое убогое детство – идут на десерт. Вот почему я всякий раз горевала, когда нужно было туда отправляться.

Я надела платье – облегающее черное джерси. Я неизменно надевала его последние несколько лет на все семейные сборы, включая десятилетний юбилей супружества Клары и Стивена, который они отмечали недели две назад. В тот вечер Стивен представлял нам Гамлета, и моя свекровь подавилась хрящом. Эрик стоял рядом и вопил:

– Проглоти его, мамочка! Умоляю, проглоти! Потом он уверял, что этот случай заставил его едва ли не пересмотреть свои взгляды на жизнь.

– Это платье было на тебе, когда мамочка чуть не задохнулась. Перемени его. Я нервничаю.

Сладко улыбаясь, я проследовала к шкафу и вытащила другое платье – вечернее, бежевое, шелковое. Когда я его надевала раньше, мамочке как будто не случалось давиться.

– Приколи ту брошку, которую тебе дала мамочка, – сказал Эрик.

Я покорно достала брошку из своей шкатулки для драгоценностей. Золотая лягушка, ужасно похожая на мою свекровь. Правда, у последней глаза были не изумрудные, а карие.

– Приколи ее на другую сторону, – попросил Эрик.

Я ничего не сказала – только сняла брошку с левой груди и переместила на правую.

– И пожалуйста, распусти сегодня волосы. Кивнув, я вытащила шпильки и, тряхнув головой, рассыпала волосы по плечам.

– Накрась поярче губы!

Я присела за туалетный столик и взялась за помаду.

В этот вечер я была готова сделать для Эрика что угодно, но только не оставить в розовой пластиковой коробочке мою диафрагму. Беременность никак не входила в мои планы.

– В этом году грядут большие перемены, – вдруг сказал Эрик. – Перемены, которые тебе определенно не очень-то понравятся, – добавил он.

– Какие перемены? – спросила я, расчесывая волосы.

– Например, я больше не намерен жертвовать своим счастьем в угоду твоим прихотям.

– Каким прихотям? – автоматически спросила я, не имея намерения затевать спор, который мог мгновенно перерасти в крупную ссору.

– Например, тому, что ты называешь карьерой. Это был последний год, когда я терпел унижения, не зная, как отвечать на вопросы папы, когда тот интересовался, почему у нас нет детей.

– Скажи ему, что это не его дело.

– И не подумаю. Это его дело. Так же как и наше с тобой.