многочисленных возлияний мы сроднились с поляками, поэтому решили предоставить им эксклюзивное право на освещение нашей истории в прессе. Мы достигли вершины славы; чем меньше мы говорили, тем больше люди думали, что нам есть что сказать. Это была совсем несложная стратегия, над этим следовало поразмыслить. Никто не знал, что я пользуюсь услугами советника в области средств информации. Тайного советника, поскольку я вызывал его под покровом ночи. Каждую ночь он давал распоряжения относительно моего завтрашнего молчания. А совет держать язык за зубами дорогого стоит. Это правда, нам свойственно раздавать чужие советы направо и налево.

Но не все было так безоблачно, мы чувствовали, как сгущаются тучи. Особенно в эти дни немыслимого напряжения, когда любая ссора могла нарушить равновесие в нашем лагере, захлестнув его волной, порожденной СМИ. Настоящая война нервов. Мы с Терезой развязали эту бескомпромиссную борьбу, безжалостную борьбу, борьбу, где каждая выжившая частица мгновенно уничтожала другую. Однако мы знали, что кинорепортаж появится после решения суда. Значит, нас сбивала с толку символика. Возможность блеснуть перед нашими домашними СМИ предоставляла неоспоримое психологическое первенство над другими; это первенство могло нам дорого обойтись в день суда. Все это я говорю для того, чтобы описать сгустившуюся атмосферу. Во время одной из наших ссор мы вдвоем накинулись на оператора Витольда. Мы действовали достаточно ловко, прервав таким образом съемку. Нужно заметить, что у нас возникла полемика. В разгар ее я рыгнул. Я не рассчитал количество выпитого пива, и произошла отрыжка. Внимание, речь идет об очень скромной отрыжке, ничего значительного, скорее плохо рассчитанная икота. Правда, все случилось так быстро, что у меня не было времени проявить воспитанность, иначе говоря, у меня не было времени поднять руку и прикрыть ладонью рот. Произошло звукоизвержение. Такие дурацкие истории случаются с каждым, это чуть громче газов, которые выпускаешь беззвучно, но все-таки… Я понимал, что Тереза может обернуть это в свою пользу. «Господа присяжные, как можно доверить опеку над ребенком человеку, который безнаказанно рыгает прямо перед объективом? Ответьте честно». Поскольку, нужно признать, кинорепортаж – дело не из легких; мы заметно выросли за это время, при этом не теряя надежды, что один из нас допустит ошибку, которая будет запечатлена в фильме. Поляки, сами того не зная, превратились в орудия игры. И теперь, когда я попался на элементарной отрыжке, я не мог оставить все как есть. Слишком уж несправедливо. Невозможно лишиться всемогущей любви из-за дуновения воздуха, которое выдает выпитое пиво.

Именно поэтому мы кинулись на Витольда. Анджей тут же попытался разнять нас, но я сильно оттолкнул его левой ногой – прямой удар в область живота. Каждый из нас ухватил по одной руке поляка; это напомнило мне время, когда русские и немцы хотели поделить между собой Польшу. Этот тип заорал. Конечно, обидно, если тебя расчленят из-за отрыжки. В конце концов он выронил свою мерзкую камеру, в которую с остервенением вцепился своими могучими челюстями (теперь понятно, как он мог зубами открывать бутылки), а эта стерва Тереза поймала выроненный предмет прежде, чем он разбился вдребезги. По старой укоренившейся привычке мы стали кататься по полу. Я опускаю подробности этой уникальной схватки, приведшей к той вполне заслуженной минуте, когда я с честью вышел из нее победителем. Ползавшей по полу Терезе оставалось лишь признать, что в самый разгар полемической борьбы я, рукой победителя, схватил свой трофей. Тогда Витольд хотел броситься на меня, чтобы отобрать свою собственность, но поскользнулся на ковре, образовав на нем возвышенность, бесспорно давшую нам фору. Анджей все еще держался за живот, и я воспользовался моментом, чтобы незаметно оглядеться. Я перевел дух. Никто никогда ни увидит мою отрыжку. Я опустил руку с зажатой в ней камерой и нажал на кнопку, чтобы извлечь пленку.

И вдруг.

Именно, и вдруг.

И вдруг обнаружилось то, что не способен описать ни один эпитет. В камере не оказалось никакой пленки. Уже много дней Витольд крутил ее вхолостую. Антология наших ссор внезапно рухнула в гулкую пустоту.

В преддверии драмы воцарилась нелепая тишина. Мы смотрели, как двое поляков смотрят друг на друга. Именно эта тишина сильно встревожила нас, эта тишина казалась неестественной. Любой художник при виде подобной оплошности должен был бы закричать, камера без пленки – как роды без ребенка. Отсутствие у них всякой реакции выглядело достаточно странным, нам ничего не оставалось, как заподозрить что-то неладное. Через мгновение Витольд, первым поняв истинный смысл нашего открытия, бросился на иол, чтобы замаливать свои грехи. Простите, да, простите, простите. Анджей с распухающим животом ползал рядом с ним, вторя в унисон mea culpa.[21] Разумеется, их поведение показалось нам странным, но сами мы никогда не смогли бы полностью осмыслить все последствия этого нелепого поведения. Они принялись каяться в своих ошибках, которые казались нам настолько чудовищными, что невозможно было сразу же осознать их; мы старались подобрать осколки нашей мечты, прежде чем в очередной раз констатировать, что мир, в котором мы живем, полностью погряз в пороках.

Значит, поляки просто незаконно вторглись в нашу квартиру. Я знаю, что определенного рода махинации неприемлемы в глазах порядочных людей, но тем не менее нам пришлось признать, что мы стали жертвами бесчестного поведения. Мы с Терезой сплотились, чтобы пережить этот тяжелый момент. Поляки незаконно вторглись в нашу квартиру. Я повторял эту фразу, словно стараясь понять ее смысл, словно стараясь пробудиться от безумия. Это были великие самозванцы. Лжежурналисты. Они увидели нас по телевизору и явились к нам, чтобы снять псевдофильм. Таково было их ремесло. Они жили от сенсации к сенсации, снимали фильмы камерой без пленки, изыскивая предлоги для незаконного вселения в квартиры. Опустив головы, поляки собирали свои пожитки, вся их гордость не стоила и ломаного злотого. Анджей подошел ко мне попросить об услуге. Я выпучил глаза: неужели он способен еще о чем-то меня просить? Ладно, я сказал, что выслушаю. Так вот, объяснил он, они очень просят, чтобы я не предавал огласке их метод; их способ существования был уникальной золотой жилой. Если я сообщу в полицию или просто раскрою их карты, им угрожает техническая безработица.

Я согласился держать язык за зубами. По сути, между нами ведь завязались дружеские узы. Мы очень полюбили этих поляков. Я предложил им выпить на посошок. Они сделали вид, что не могут на это пойти, не заслужили пить с нами, они нас обманули, они воплощают собой самые презренные человеческие качества… и согласились. Все-таки они были ужасно милые, в конце концов на них трудно было сердиться. Мы немало пережили вместе. Я попросил их номер телефона, если вдруг по невероятному стечению обстоятельств мы когда-нибудь окажемся в Польше, например, чтобы показать малышу снег; конечно, это был предлог, меня огорчало, что мы расстаемся таким образом. Они дали понять, что не могут ни дать мне свой номер телефона, ни назвать свои настоящие имена, вообще ничего. Их дружба, как и все остальное, была псевдодружбой. Они не могли поступить иначе, они незаконно вторгались к вам в дом, чтобы улетучиться струйкой дыма. Осушив последнюю рюмку, они удалились, а мы помахали им вслед рукой, пожелав счастливого пути.

Конрад ужасно огорчился из-за внезапного ухода поляков. Несмотря на то что их присутствие совпало с периодом его почти безвыходного заточения в комнате, у него все равно сохранятся самые теплые воспоминания. По правде говоря, эти события повлекли за собой весьма значительные невероятные перемены; он начал читать. Да, читать. У себя в комнате он обнаружил мешок со старыми книгами издательства «Фолио», приметой того времени, когда меня самого настолько одолевала скука, что я читал книги.

– Я много прочел.

Эта пижама удивительно шла ему, я правильно сделал, что ее купил. Ну какая лапочка!

– И много написал.

Надо было купить ему носочки в тон… Что?

Я попросил его повторить, и он подтвердил то, что сказал, он начал писать, этот малыш, который до этого никогда не читал, эта простая душа. Тогда он пошел в свою комнату и вернулся, держа в руках то, что мы должны были квалифицировать как рукопись.

– Это книга, которую я написал… я ее назвал Я требую, чтобы все вставали, когда входит моя жена.

– Откуда такое название?