безмятежного прошлого и напоминавшей взволнованным визитерам, что мы тоже сумели прекрасно провести время в Марракеше. Стеклянная рамка разбилась. В этом было нечто патетическое. Мы молчали, не зная, что сказать. Пузырьки шампанского постепенно выдыхались, взывая к состраданию. И мы вернулись к подарку. Ничего не оставалось, кроме этого подарка. Если это ее не рассмешит, все кончено. Я подбадривал свое войско, прибегнув к крайнему средству – оживленности с энергией отчаяния, как говорится.

– Ну а если открыть подарок?

– Да-да, – заторопилась Тереза.

– Надеюсь, тебе понравится.

– Я тоже очень-очень надеюсь…

– Правда?

– Да-да. Увидишь.

Мы растягивали разговор. Так осужденный на смертную казнь старается продлить секунды в надежде, что вот-вот явится гонец и возвестит о его помиловании. Я мог бы ждать этого нашего гонца, этого негодяя, вечно. Ленточка, не выдержав напряжения, внезапно лопнула. Подарок притаился в оберточной бумаге. Наконец Тереза приступила к действию с горячностью и отчаянием. Она засмеялась, но не тем смехом, который я обожал.

– Это что?

– Сардины… в масле.

– Ты что, спятил?

– Нет, нет… Они особого года изготовления, это прекрасный подарок, оригинальный, я полагал…

– На мое тридцатилетие… Сардины!

– Вот именно, отборные, тридцать штук, тысяча девятьсот девяносто четвертого года!

Тереза уже не смеялась. Она спрятала лицо в шарф, который накинула так быстро, словно уже готовилась к бегству, словно мой подарок совершенно ей не понравился; она пробормотала, что ей нужно идти. Но, покидая меня, любовь моя не удержалась и швырнула мне в лицо мой подарок. (Само собой разумеется, что перед этим она открыла банку, потянув за язычок, – очень они удобные, эти язычки.) Она только чуть-чуть промахнулась, масло пролилось на пиджак, но бросок был рассчитан верно…

– Ты ничего не понимаешь.

Эта фраза часто бывает последней, во всяком случае мне она говорила о многом.

А я ведь вложил душу в этот подарок. Мне казалось, нет ничего оригинальнее, чем сардины в масле определенного года изготовления. Я недолго сетовал по поводу своей неудачи, наверное, следовало купить духи «Шанель № 5» – в них секрет неразлучных пар. Я встал перед зеркалом, рука, как сознательное существо, сама потянулась ко рту. Я был из тех взрослых, которые любят прикидываться детьми, когда совершают какую-то супероплошность.

– Черт, сделал глупость…

Гораздо позже, перед долгожданным восходом солнца, я снова вспомнил это слово. Глупость. Женщина, которую я люблю, больше меня не понимает, а поскольку она меня не понимает, я в свою очередь не понимаю ее. Или наоборот. Мы не совпадаем по фазе. Я скоро произнесу слово, которое рвется наружу. Глупость. А любая глупость после констатации факта заканчивается разрывом. Вот, наконец слово произнесено. Мы расстались. Ее нет рядом в постели, значит, мы расстались. Все закончилось сардинами в масле. Масло – как последняя капля. Мне кажется, она до конца не поняла смысл выражения «определенного года изготовления». Я, правда, считаю, что нет необходимости изо всех сил стараться разъяснить ей этот смысл. Мне кажется, даже если бы я выбрал более престижный год изготовления, мы все равно бы в данный момент были далеки от объятий дантовского толка. Слово «объятия» заставило меня перейти к поискам. Я искал. Может быть, плутовка спряталась в перине? Я искал ее среди перьев наших натруженных подушек. Пусто. Нужно было купить в подарок новые подушки или лучше валик на кровать. Это был бы отменный подарок, эдакий совместный валик. О, любовь моя. Я плакал, не теряя достоинства. Всю ночь я сдерживал свои чувства. Покрасневшие глаза дали выход глубоко затаившемуся водопаду. Я нюхал белье как грязнуля. Меня притягивал запах простыней, запах Терезы, несмотря на то что запах брошенных в меня сардин пристал к коже, как Лолита. Высморкавшись в наши простыни и созерцая полученную уникальную картину, я увидел перед собой материализовавшийся конец нашей идиллии. Я думал не о Моцарте, который, как говорится, создавал божественные гармонии, а о Дали, который по утрам созерцал собственные фекалии в чаше унитаза.

В дверь поскреблись. Я бросился туда. Она попятилась. Ей нужно было поговорить со мной.

Чтобы стало понятно, лет десять назад я выиграл на скачках. С тех пор я очень богат. Вы застали меня в жалком состоянии, но были у меня и звездные часы. Все произошло благодаря некой Аманде, которая влепила мне унизительную пощечину, когда я попытался слегка потискать ее на уроке прикладной биологии. Все заржали, нормально. После этого первого публичного позора я решил напиться в одиночку, чтобы зализать раны. В тот вечер я по очереди обошел все бары, один сомнительнее другого, и в результате оказался в тесной комнатке тотализатора. Там я изучил всех лошадей и сразу проникся к ним любовью. Они казались мне достойнее, преданнее, чем люди. Сердце наполнилось такой пламенной любовью, что, наверное, стало излучать божественные волны, направленные на новоприобретенных друзей. Да так интенсивно, что они вернули ее сторицей. Наблюдая за их флангом, чудом избежав летального исхода в результате алкогольного опьянения, я взял чистый бланк, чтобы вписать туда завтрашних победителей. По порядку. Выигрывает только один. Номер три, Конрад, обошел фаворитов на несколько сантиметров. Это была первая победа моего Конрада. Даже фотофиниш не смог это опровергнуть.

Мы тогда бурно отметили это событие. Пришли все, кроме неприкасаемой Аманды, наверное, она была оскорблена чеком на сумму в один франк, который доставили ей с посыльным. Тогда у меня было гораздо больше друзей, чем сейчас. Что стало со всеми этими Бернарами и Стефанами, которые без зазрения совести глушили мое шампанское? Не знаю. Бесспорно, мое богатство отделило нас друг от друга. Разница в жизненном уровне. Стоит перевалить за миллион, больше нет доступа к карманам прошлого. Так, одним словом. Из-за этих денег я совсем съехал с катушек, они свалились с неба – эдакий ливень из американских дядюшек. Первые полгода мне хотелось разбазарить эти денежки, но у банкиров есть мерзкое свойство приумножать то, что попало им в руки. В наши дни ни к чему нет уважения. Я со своими деньгами оказался в полной изоляции. Только Эдуар, верный друг Эдуар, остался рядом. И именно в его присутствии, во время одной рискованной прогулки, я встретил женщину своей жизни. Терезу. И если бы папаша Флобера не обрюхатил мамашу Флобера, и если бы этому Флоберу не пришла в голову зловредная мысль стать писателем, тогда я первым написал бы то, что сочли откровением.

Тереза была находкой. Увидев ее впервые, я сравнил себя с Колумбом, открывающим Америку. Я дошел тогда до той степени опустошенности, когда больше уже ничего не ждешь. Этой идиотке взбрело в голову улыбнуться мне. Я же не мог улыбаться. В ее присутствии я чувствовал себя серьезным. Я отвергал любую эйфорию. Любовь холодно овладела мной. Любовь, что сродни преступлению. Если сегодня на меня нахлынули воспоминания, это не значит, что я превращаю нашу историю в пошлый роман. Самые прекрасные моменты любой жизни – это всегда литература. Прекрасные встречи, любовь с первого взгляда – чудеса стиля. Рассматривая Терезу, я ощущал, как перо Провидения почесывает у меня за ухом. В этой встрече было что-то неслучайное, предопределенное. Можно ли воспринять это иначе? Мы больше не расставались. Я расслабился только несколько недель спустя.

Ей нравилась моя мягкость. В то время она усматривала в ней элегантность сибарита. В моей непринужденности было что-то сладострастное, эдакий художник, лишенный тщеславия. Я был таким параноиком, что в начале нашего романа встречался с ней в убогой мансарде. Опасения богачей, что их любят только из-за их денег, и все такое. Но этот страх ничто по сравнению со страхом нуворишей, которых до того никто по-настоящему не любил. В конце концов я успокоился. Я открыл ей правду в тот день, когда нам пришлось отправиться в больницу по поводу начавшегося у нее воспаления легких, которое она заработала из-за скверного, купленного по дешевке обогревателя. Полдня мы провели делая рентген и глухо кашляя, потом я привез ее в настоящий буржуазный квартал. Она стала волноваться, что мы делаем крюк, ведь ей нездоровилось. Я прижал палец к ее губам, требуя молчания. Я покраснел от неловкости: