О чуде вскоре узнал весь город. Явление князю ангела многие посчитали добрым знаком, возвещающим скорую победу над мором. Само собой доброе расположение жителей Суздаля к Борису ещё больше окрепло, и теперь его разве что святым не считали, но при встрече всякий кланялся, а то и старался коснуться княжича.
Отслужив долгий совместный молебен, двенадцать подвижников разошлись. Одни отправились вглубь охваченных мором земель, другие решили пойти на север, третьи выбрали для подвигов большие горы на востоке. Борис и Евфимий остались в Суздале, посчитав своим долгом оборонить от чёрной смерти сам древний город. Собственно для этого и пошёл вместе с подвижниками княжич, для этого и направили его сюда отец и Дионисий. Оставалось решить, что же именно необходимо совершить ради благостной цели.
Мысль основать монастырь первой пришла в голову Бориса. Он поведал её Евфимию, заявив, что лучшего ответа на знамение ангела трудно найти. Подвижник согласился, а владыка, когда они обратились к нему за благословением, одобрил выбор. Нашлось ещё несколько желающих присоединиться к нижегородскому подвижнику. В пылу воодушевления Борис и сам решил было принять постриг, и Иоанну стоило не малых усилий отговорить его от такого шага, объяснив, что земля больше нуждается в нём как в князе, нежели как в монахе.
Место под монастырь выбирали тщательно — ведь ему предстояло стать не просто обителью божьих слуг, но и важной частью межи оборонительных сооружений. Поэтому подыскивали место тихое, уединённое, но в то же время полезное с военной точки зрения. После долгих поисков, наконец, нашли севернее Суздаля на высоком берегу Каменки, подходящее поле. Поначалу хотели обойтись без торжественного шествия, уладить дело своими силами, но народ быстро прослышал о великом замысле, так что на зачин нового монастыря собрался почти весь город.
Очертив по земле пределы обители, расставив вешки на местах будущих башен, будущие иноки встали в ожидании. Сгибаясь под тяжестью деревянного креста, вперёд вышел Иоанн. Опытным взглядом епископ выбрал место, где предстояло заложить монастырский храм. Затем при торжественном молчании людей, водрузив крест, затянул молитву. Клир подхватил пение, двинулся к иерарху. Настал черёд Бориса. Взяв, протянутую кем-то лопату, он вонзил её в дёрн, надавил, с хрустом отбирая у земли твёрдый покров. К нему скоро присоединились многие жители города.
Евфимий же занялся другим делом. Дав обет провести в обители остаток жизни, он, прежде всего, вытесал три гробовых камня и лишь после этого принялся сооружать келью.
Строительство первых помещений и небольшой временной церквушки на месте будущего храма заняло, несмотря на помощь многих горожан, около месяца. Всё это время люди ночевали тут же, под открытым небом возле костров, а едва светало, с молитвой принимались за работу. А Бориса переполняло счастье. Основание монастыря стало его первым самостоятельным деянием. Не детской забавой, не выполнением отцовского поручения, а именно собственным предприятием. И от этого в нём кипела греховная с точки зрения церкви, но простительная в его возрасте гордость за самого себя. Он даже забыл о чёрной смерти, об оставшихся в Нижнем Новгороде друзьях, обо всём мимолётном, земном…
К осени Спасо-Преображенский монастырь зажил своей жизнью, а Борис, тепло простившись с Евфимием, собрался в обратный путь.
Некоторые города вымирали до последнего человека, другие только наполовину. Оставшиеся в живых бросали дома, пожитки и уходили. Все дороги были забиты беженцами, несущими зловещие слухи и заразу. По обочинам лежали распухшие чёрные трупы. Их никто не хоронил, люди боялись приближаться к мёртвым, уже зная, что язва может переходить с мёртвого на живого. Правда, они ещё не ведали о способности чёрной смерти передаваться и от живого к живому. А когда узнавали, зачастую становилось уже слишком поздно.
Среди великого исхода, обгоняя повозки и изнеможенных людей, на гнедом коне мчался монах. Тот, кто успевал разглядеть всадника, отмечал его прямую посадку, сильное тело и волевое лицо. Седельные сумки болтались пустыми. Лишь за спиной монаха торчал холщовый свёрток, слишком похожий очертанием на спрятанный меч, чтобы принять его за что-то иное.
Пахомий не ночевал на постоялых дворах и вообще объезжал селения стороной. Он не останавливался возле умирающих и больных, протягивающих руки за последним благословением. Не отвечал на приветствия встречной братии, священников, обдавая пылью и тех, и других.
Лишь однажды Пахомий остановился.
На обочине лежала молодая женщина. Она умерла недавно, и даже чёрная смерть не успела уничтожить её красоты. Как взгляд смог выхватить этот лик, среди сотен других, мелькавших перед глазами, монах так и не понял. Случайность? Пахомий не верил в случай. Немного позже он понял — лицо женщины напомнило ему рано умершую мать.
Рядом с мёртвой сидел мальчик трёх-четырёх лет. Столько же было и самому Пахомию, когда он остался без матери. Несмотря на возраст, ребёнок всё понимал. Но не плакал, не просил помощи, а просто сидел подле женщины с отрешённым взглядом, страшным и непривычным для таких лет. Может быть, она вовсе не мать ему? Может тётка, или крёстная, или соседка, одна-единственная уцелевшая до поры из всей их деревни и подобравшая мальчика?
Пахомий не стал слезать с лошади, не взял мальчишку с собой. Такая мысль посетила его на короткий миг, но, промелькнув, исчезла. Он не мог поставить свою жизнь под угрозу, потому что жизнь эта давно уже не принадлежала ему. Скорее всего, ребёнок умрёт, не сегодня так завтра. Хотя пока никаких признаков чёрной монах не заметил.
Он бросил взгляд на дорогу. Никого. Вспомнил, что недавно обогнал повозку с большой семьёй беженцев. Мальчика подберут. Наверняка подберут, — убеждал он себя. Но всё же нутро требовало помочь, хоть чем-нибудь. Это слишком походило на откуп, но, отцепив одну из тощих седельных сумок, он бросил её в пыль рядом с ребёнком.
— Там еда, — произнёс монах, а, увидев, что мальчик перевёл взгляд на сумку, бросил коня вскачь.
Чтобы достичь неохваченной мором земли, Пахомию потребовалось три дня почти беспрерывной скачки. Он отказался от сна, лишь иногда останавливаясь в придорожных лесах, чтобы дать отдых лошади и на короткий миг разогнуть спину. Сам не прилёг ни разу — боялся не выдержать и уснуть. И потерять драгоценное время, которого и так ушло недопустимо много. Слишком долго пришлось бродить по опустошённым землям между Псковом и Изборском, собирая сведения о бедствии, пришедшем туда.
Ему удалось узнать если не всё, то многое, так что задержался Пахомий не зря. Но теперь приходилось навёрстывать упущенное время. Поэтому, даже обогнав чёрную смерть, он не остановился на отдых. И только увидев стены Богоявленского монастыря, позволил себе немного расслабиться. Придержал уставшую лошадь, пустил её шагом. Перед встречей с викарием следовало привести мысли в порядок.
Алексий принял его безотлагательно. Собственноручно налил вина, а потом внимательно выслушал, не сбивая вопросами. Но Пахомий и сам знал, зачем отправлялся на запад. Излагал чётко, упорядочено, начиная с главного. А главным для викария было понять, не тот ли это восставший дух объявился, что вырвался из Храма Предславы?
Алексий сопоставлял услышанное от Пахомия с собственными смутными догадками. И с каждым словом монаха, с каждой новой мелочью, чёрточкой, он понимал — тот самый. Тот, которого он ждал, и которого, положа руку на сердце, боялся.
Когда Пахомий собрался перейти к вещам второстепенным, попутным, Алексий знаком остановил его и надолго замолчал. Пока владыка размышлял, монах всеми силами боролся с дрёмой. Он приучен был сутками обходиться без сна, сидя в седле или пробираясь по лесу, но самым сложным оказалось не заснуть на стуле в прохладной келье викария.
— Что-то ещё? — прервал молчание Алексий.
— Новгородский владыка скончался по дороге из Пскова. То ли от мора, то ли от колдовства. Точно выяснить не удалось.
— Калику жалко, — равнодушно заметил Алексий.
Вот и не стало ещё одного врага. Даже не столько врага, сколько соперника. Помнил викарий о клобуке византийском. Плешь ему этот клобук протёр на макушке. Теперь хоть в малости можно вздохнуть с
