Вроде неплохо. Если ему не придет в голову что-нибудь получше по дороге на поле сражения, которое всего в каких-то пятнадцати милях отсюда, он может попытаться пропеть это в свои последние секунды.
Но пока что он прошептал призраку:
— Нет, еще не сочинил. Но что-нибудь придумаю.
Призрак ответил тихо и, как с удивлением понял Паха Сапа, серьезно:
«После „Гэрри Оуэна“ я больше всего любил „Девушку, которую я оставил, уходя в поход“. Полковой оркестр играл эту песню в тот день, когда мы выехали из Форт-Авраам-Линкольна в последний раз. От этой песни у некоторых солдат и всех вышедших нас провожать женщин на глазах были слезы».
— Давай-ка начистоту, Длинный Волос. Ты что, хочешь, чтобы я спел «Девушку, которую я оставил, уходя в поход» как мою песню смерти?
«А почему нет? Она вроде как подходит нам обоим, хотя в случае с Рейн она оставила тебя, а не наоборот. Я оставил Либби, — мы оба знали, что это может случиться, хотя не думаю, что кто-то из нас по- настоящему верил в это, — но она меня так и не бросила. Столько лет прожила вдовой, в одиночестве…»
После такого великолепного завтрака — определенно лучшего завтрака, какой он ел после смерти Рейн, — Паха Сапа пребывал в благодушном настроении и не хотел портить его мрачными мыслями, своими или призрака.
— Нет, со мной сегодня нет полкового оркестра, поэтому я вряд ли буду петь «Девушку, которую я оставил, уходя в поход».
Потом он вдруг неожиданно прошептал:
— Ты боишься, Длинный Волос?
Паха Сапа предполагал услышать в ответ противный мальчишеский смех, но ничего такого не последовало.
«Боюсь ли я пули в висок… в твой висок?.. Нет. Совсем не боюсь. Но уж если ты спросил, то я боюсь, что эта волшебная пуля сорок пятого калибра может навсегда покончить с твоим несчастным состоянием, но не убьет меня… поскольку я в конечном счете всего лишь призрак. Представь, что я по-прежнему в сознании, мыслю, все понимаю посредством того, что осталось от твоих органов чувств, после того как тебя похоронят и ты начнешь разлагаться в земле… там, в темноте и сырости, с червями… сколько это продлится, пока не разложатся остатки твоего мозга и…»
— Хорошо, хорошо. Хочешь, я оставлю записку с просьбой кремировать мои останки?
Паха Сапа хотел пошутить, хотя его и мутило немного после столь живописного ряда образов, но призрак Длинного Волоса явно отнесся к его словам серьезно.
«Я был бы тебе благодарен, друг».
Паха Сапа покачал головой, заметил, что люди за другими столиками обратили внимание, что он разговаривает сам с собой, оставил непомерно большие чаевые, оплатил чек и прошел в туалет — такой роскошью, как унитаз с канализацией, он не пользовался много-много недель (у его лачуги в Кистоне была уличная будка).
«Опорожниться от души, прежде чем привести в исполнение смертный приговор».
— Да заткнись ты, черт тебя подери. Я тебя умоляю.
Паха Сапа подумал, что никогда не использовал слово «умоляю» прежде, и теперь испытал какое-то странное чувство, произнося его. Но призрак генерала (полковника в момент его смерти) Джорджа Армстронга Кастера и в самом деле заткнулся на достаточно долгое время, чтобы Паха Сапа мог от души насладиться прелестями цивилизации.
В туалете было очень чисто.
Когда он сворачивает с шоссе № 87 — это современное двухполосное шоссе, заполненное грузовиками и грязными легковушками, — на отсыпанную гравием дорогу, по которой он ехал из Басби, уже наступило позднее утро. Въезд в парк поля сражения — через ответвление от этой боковой дороги. У въезда на территорию парка, или памятника, или как уж оно там теперь называется, что-то вроде ворот, но у них никого нет, и Паха Сапа чувствует облегчение, увидев это. Он и без того потратил немалую часть денег, сэкономленных за всю жизнь, на роскошный завтрак.
Паха Сапа почти ничего не узнает вокруг, проезжая на мотоцикле своего сына по узкой тропинке вдоль хребта, на котором погиб Кастер. Внизу течет Сочная Трава — вазичу по-прежнему называют ее Литл-Биг-Хорн, — и Паха Сапа видит громадные тополя там, где прежде сотни вигвамов сиу и шайенна терялись за изгибом реки в долине на юге.
Обет молчания, принятый призраком, длился недолго.
«Есть одна вещь, о которой я жалею».
— Ты хочешь сказать, еще одна, кроме того, что ты привел к гибели себя и треть своего полка?
Паха Сапа, даже не успев додумать до конца, жалеет, что подумал это. Рабочие на горе Рашмор и бейсболисты могли бы сказать: игра зашла слишком далеко. Не стоит отделываться плоскими шуточками.
Призрак словно не слышит его.
«Мне жаль, что у меня не было возможности проехаться… прокатиться… как ты это называешь… на мотоцикле, который ты отремонтировал со своим парнем. Я как-то раз проехался на велосипеде. Но это другое дело».
Паха Сапа не может сдержать ухмылку.
— Я вижу весь Седьмой кавалерийский на «харлей-дэвидсонах».
«Нам бы понадобились кожаные куртки. И какие-то новые знаки различия».
— Может, в виде черепов.
Они доезжают до места, которое обозначено маленьким щитом с надписью «Холм последнего сражения». Паха Сапа останавливает мотоцикл и собирается было взять с собой саквояж, но потом решает не делать этого. Сначала он засовывает кольт в холщовый мешок с наплечными лямками, но затем оставляет оружие в саквояже. Место слишком людное. Он видит четыре припаркованные неподалеку машины: три старых «форда» и «шевроле» поновее. Он видит несколько человек в летних полотняных костюмах — они двигаются по травянистому склону среди белых крестов и надгробий.
Паха Сапа останавливается у памятника, воздвигнутого здесь вскоре после сражения. На бронзовой доске, отполированной до блеска временем и прикосновениями рук, выгравированы имена погибших из Седьмого кавалерийского.
«Мы здесь сегодня в качестве туристов, Паха Сапа?»
— Я думал, может, тебе хочется увидеть, где тебя убили.
«Не очень. К тому же мои кости похоронены не здесь. Меня перевезли в Вест-Пойнт. Либби похоронили там же, рядом со мной».
Паха Сапа смотрит вниз, чтобы сделать вид окружающей местности доступным для призрака. Надгробия — некоторые безымянные — установили там, где были найдены, а потом захоронены искалеченные тела.
Почему он поскакал в тот день по ущелью и на берег реки вместе с воинами? Он толком и не помнит. Чтобы совершить деяние славы? Зачем? Он был молодым вичаза ваканом на обучении, и его такие вещи даже не интересовали… или так ему казалось.
Паха Сапа возвращается к мотоциклу и едет на юг вдоль хребта, гравийная дорога здесь едва ли шире тропинки. За Холмом последнего сражения никаких машин нет. За десять минут едущий потихоньку мотоцикл преодолевает три-четыре мили, которые отделяли Кастера от остальной части Седьмого кавалерийского. И от спасения. Но Паха Сапа знает, что Рено и Бентин не предприняли попытки спасти их. Они просто прислушивались к звукам стрельбы на севере. Потом наступила зловещая тишина. У них тут были свои трудности.
