— Я ничего не делаю ради тебя, Длинный Волос.

Раздражающий голос Кастера эхом отдается в черепе Паха Сапы. Он бросает взгляд через плечо, чтобы убедиться, что ни один из местных северных шайенна не слышит, как он разговаривает сам с собой. Но видит только корову на ближайшем холме, она наблюдает за ним с тем спокойным, глупым, доверчивым выражением, которое свойственно жвачным.

«Ну так мы с тобой говорили о том, что вы, сиу, миролюбивые сиу, которые, как наверняка скоро будут утверждать историки, если уже не утверждают, сражались только для того, чтобы защитить свои земли и семьи… мы говорили о том, что вы, сиу, воевали против всего, что передвигается на двух ногах. А к тому же убивали и всех, у кого по четыре ноги. Ваша война была столь же неразборчива, как и ваша старая манера загнать несколько сотен бизонов на скалу, чтобы они свалились вниз, а вы могли насладиться вкусом двух- трех печенок».

Так оно и есть, думает Паха Сапа. Он вынужден улыбнуться. Враг индейцев, этот враг, знает их — знал их — лучше, чем так называемые интеллектуальные друзья-вазичу. Каждую весну, лето и осень воины из тийоспайе Сердитого Барсука наносили на себя боевую раскраску и отправлялись воевать, не имея для этого никаких других оснований, кроме одного: время пришло. Мужчины вольных людей природы, если им не с кем было воевать, просто переставали быть вольными людьми природы. Война против других племен и против чужаков казалась иногда необходимой, но если она не была необходимой (а так оно по большей части и было), то воины все равно искали врага. Война была необходима ради самой себя. Воюя, можно было отвлечься от женщин, от их болтовни, от запахов, звуков и скуки деревенской жизни, и почти все мужчины стремились к войне. Война была незаменимым испытанием мужества и силы. А самое главное, она была развлечением.

Но, даже молча признавая все это, Паха Сапа понимает, что Кастер не закончил свой бубнеж.

«Когда армия призвала ваших вождей на те первые мирные переговоры в Форт-Ларами в восемьсот пятьдесят первом,[132] вы, сиу, всё говорили о территории, которая принадлежала вам вечно, но на самом деле вы отобрали ее у арикара, хидаста и майданов, когда возвращались из Канады и Миннесоты. Вы хвастливо говорили о территориях, которые вечно принадлежали вам, но на самом деле всего несколькими годами ранее были собственностью кроу и пауни. Вы, сиу, были жестокой, безжалостной захватнической машиной».

— У шайенна мы забрали не всю землю.

«Просто вам не позволили этого сделать, мой краснокожий друг. И потом вы были не прочь объединиться с шайенна и арапахо, чтобы расправиться с пауни, понка, ото, Миссури — всеми более слабыми племенами».

— Они были слабы и не заслуживали ничего иного — только умереть или потерять свои земли. Так в те времена считалось.

«И до сих пор считается, Паха Сапа. По крайней мере, среди нас, бледнолицых. Ты посмотри на этого Гитлера — ты читал о нем, когда мы ездили в Нью-Йорк три года назад. Он знает цену слабости — своей и своих врагов. Но твои так называемые вольные люди природы утратили отвагу и больше уже не могут жить и умирать, как прежде, — жить собственной храбростью, забирая то, что вам нравится, у более слабых, которые не в силах себя защитить. Теперь вы все стали жирными, неповоротливыми индейцами из резерваций, вы носите ковбойские шляпы, работаете на вазичу и ждете подачек».

Паха Сапе нечего ответить на это. Он вспоминает те десятилетия, когда сам работал на пожирателей жирных кусков. Он думает о дерзкой, честолюбивой, непримиримой энергии, которую излучает, вдыхает и выдыхает Гутцон Борглум. И о том, что такими качествами больше не обладает ни один из его соплеменников, включая и его самого.

«Когда Митчелл и Фицпатрик[133] созвали вождей в Форт-Ларами на те первые переговоры в восемьсот пятьдесят первом, им пришлось разбираться с шайенна, убившими и скальпировавшими двух шошонов, которым сами же шайенна гарантировали безопасный проход на тот совет…»

Голос призрака долбит мозг Паха Сапы, словно бур с паровым приводом, — такой звук Паха Сапа слышал чуть не каждый день в последние пять лет своей жизни.

«И когда Митчелл помог уладить это дело, убедил шайенна принести извинения и заплатить шошонам выкуп крови ножами, одеялами, табаком и цветной материей — всем тем, что получили шайенна от бледнолицых в качестве взяток всего несколькими неделями ранее, — шайенна не сдержались и снова оскорбили шошонов на праздновании мирного договора, подав им вареную собаку».

Паха Сапа не может сдержать улыбку.

— Да-да, шошонам никогда не нравился вкус собачьего мяса.

«Но тебе-то он нравился, верно, мой друг?»

Паха Сапа хорошо помнит трапезы времен своего детства, помнит радость, с какой он и другие мальчишки вылавливали из общего котла собачью голову. Это считалось деликатесом. От одного только воспоминания у него начинается слюноотделение.

«Как ты, Паха Сапа, в последнее время в Кистоне не воровал соседских щенков себе на стол?»

— Чего ты добиваешься, Длинный Волос? Хочешь меня разозлить?

«Да зачем мне это надо? А что ты сделаешь, если я и в самом деле пытаюсь тебя спровоцировать, — пристрелишь меня? Кстати, а почему именно Литл-Биг-Хорн? Почему не здесь? Чем одна монтанская речушка или ручеек хуже другого? А так хоть мотоцикл не пропадет даром. Мне старый мистер Странная Сова кажется неплохим парнем… ну, я имею в виду для шайенна он вовсе не плох. Этот жадный старый койот, возможно, был там, на Литл-Биг-Хорне, жадным молодым койотом, сражался бок о бок с твоей родней и мародерствовал, грабя искалеченные тела моих братьев в тот день, когда все вы убили меня».

Паха Сапа понимает, что призрак пытается его разозлить. Он понятия не имеет, зачем это нужно Длинному Волосу.

Голос призрака звучит снова.

«У меня вопрос к тебе, мистер Черные Холмы. Почему вы, самопровозглашенные вольные люди природы, окруженные другими, теми, кто для вас и не люди вовсе, не уничтожили — или не попытались уничтожить — нез персе, или плоскоголовых, или ютов, или равнинных кри, или пикани, или банноков, или черноногих?»

— Все другие находились слишком далеко или слишком высоко в горах, — хотя мы и пытались уничтожить кое-кого из них, — но черноногие очень крепкий орешек. Они ужасный народ, Длинный Волос. Они убивали просто ради того, чтобы взять твои зубы для игры, кидали их на одеяло, как игральные кости, а женщины отрезали тебе се и вешали на шест своего вигвама, как детскую игрушку.

Призрак снова смеется.

Паха Сапа возвращается на свою стоянку, складывает высохший брезент, закрывает саквояж и идет в городишко Басби.