— Нет, я хотел объяснить, почему я не опустил плунжер взрывной машинки на горе Рашмор. Но развалюхи и в самом деле навели меня на эту мысль.
«Я знаю, почему ты не опустил плунжер на горе Рашмор, Паха Сапа. Ты струсил. Но может, у тебя есть другое объяснение?»
— Кладбище в Пайн-Риджской резервации… то, что у церкви и школы епископальной миссии. Кладбище, на котором похоронены Рейн и ее отец.
Призрак молчит. Отремонтированный двигатель «харлей-дэвидсона» ровно урчит — это единственный звук, раздающийся в ночи. Довольно прохладно, и Паха Сапа надел длиннополую кожаную куртку, которую оставил ему Роберт.
Паха Сапа взвешивает, не прекратить ли ему разговор: неблагодарный призрак не заслуживает общения, а уж тем более объяснения, — но спустя какое-то время продолжает:
— Время от времени мальчишки… а я думаю, что и взрослые… из резервации проникают по ночам на кладбище и делают там всякие гадости. Большинство крестов и надгробий были сделаны, конечно, из дерева, поэтому вандалы просто разбивали их, но несколько более крупных надгробий — например, преподобного де Плашетта — были из камня, и вандалы брали ломы и кувалды и крушили, что могли, а что не могли разбить — переворачивали.
У призрака усталый голос.
«Ты же не хочешь стать еще одним кладбищенским вандалом?»
— Когда я услышал, как Борглум и президент говорят, что головы на горе Рашмор простоят сто тысяч лет, то я представил себе, что столько же лет там валяются обломки этих голов. Каждая культура чтит своих мертвых вождей — тебя чтят в том месте, куда мы едем. Мысль о том, что я сродни тем вандалам, которые приходят на кладбище из глупости, разочарования и жажды разрушить воспоминания других людей, потому что сами ничего толком не могут создать… мне это показалось неправильным.
«Очень благородно, Паха Сапа. Значит, тебе предпочтительнее не быть вандалом и позволить каменным гигантам вазичу стоять на твоих священных Паха-сапа и над прерией».
— Твои каменные гиганты вазичу уже поднялись и сделали с нами то, что сделали, Длинный Волос. Если бы я разрушил дело жизни Борглума, это ничего бы не изменило. Ты посмотри по сторонам.
Луч фары мигал и приплясывал, мало что освещая. Но в рассеянном свете луны были видны лачуги, где утоптанная земля заменяла передние дворики, скопление сараюшек — сообщества людей, грязь — высокую траву прерии.
«Я знаю. Я был здесь в последние дни жизни, ты не забыл? Я помню, как эта прерия сверкала после дождя. Я помню цветы от горизонта до горизонта, как и стада бизонов. Вы, индейцы, всегда были грязным народом на свой манер. Мы ощущали вонь ваших мусорных куч за двадцать миль. Единственное, что придавало вам видимость благородства, так это возможность беспрестанного движения, вы оставляли за собой груды разлагающихся бизоньих тел, гигантские курганы вонючего мусора. Потом пришли мы, и для вас не осталось места».
— Да.
Это неправда, вернее, не вся правда, но Паха Сапа слишком устал, чтобы спорить.
До твердой дороги — с покрытием — он добирается почти в два часа ночи. Знаки, указывающие путь к месту сражения, он видел еще на дороге от Басби, а теперь новые указывают на юг, на асфальтированное шоссе. Так или иначе, место сражения Кастера менее чем в миле к югу, а потом назад милю или две по той дороге, по которой он приехал.
Городишко Гэрриоуэн — явно названный в честь любимой песни Кастера и его полка, — как выясняется, состоит из двух домов у дороги, ведущей на юг, а местечко, называемое Агентство кроу, похоже, состоит из трех зданий вдоль дороги на север. Он поворачивает направо и едет одиннадцать миль до городка Хардин, маленького, но достаточно большого, чтобы там были магазинчик и почтовое отделение. Покрышки шуршат и шелестят по асфальтированной дороге непривычно для Паха Сапы.
На поле сражения он возвращается только к одиннадцати.
Чтобы его не задержали за бродяжничество в Хардине (а Паха Сапа знает, что такая опасность существует — незнакомый индеец шляется по городку вазичу среди ночи, и никто не посмотрит на мотоцикл, который свидетельствует, что он не какой-то оборванец, только что спрыгнувший с товарного поезда, и на пачку денег в заднем кармане, тоже свидетельствующую в его пользу), Паха Сапа, найдя в темноте магазин и почту, выбрался из городка, проехал немного вниз по течению реки и, найдя укромное место в ивняке, улегся на брезент до рассвета. Почему он решил, что должен сделать то, что собирается сделать, на поле сражения, при свете дня, а не в темноте, загадка для него самого, но он знал, что ночью туда не поедет.
Может быть, иронически думает он, лежа на спине и считая немногие звезды, что соизволили показаться между медленно плывущими облаками, индеец, который большую часть своей жизни таскал в себе призрака с того поля сражения, в конечном счете боится призраков.
Восход был облачным, туманным, а воздух гораздо холоднее, чем обычно пятого сентября, ветер такой промозглый, что Паха Сапа полез в саквояж за свитером, который надел под замечательную, идеально состарившуюся и выцветшую куртку. В отличие от лавки мистера Странная Сова в Басби, здесь, в Хардине, в субботу работают и магазинчик, и почта, но почта открывается только в половине десятого. Прежде чем он наконец взвесил, проштемпелевал и вручил «Послов» Джеймса почтовому клерку для отправки в библиотеку Рэпид-Сити, он всунул в конверт доллар, хотя и знал, что плата за просрочку должна быть гораздо ниже. Собираясь выехать из городка, он вдруг понял, что голоден как волк. Он увидел индейцев кроу в черных ковбойских шляпах, они шли типичной для кроу походочкой, наполовину ковбойской, наполовину переваливающейся, утиной, направляясь в столовую на Мейн-стрит. Паха Сапа припарковал мотоцикл по диагонали к тротуару рядом со старым «фордом» модели Т и разнообразными грузовичками, кое-как приспособленными для езды по пересеченной местности на ранчо, и вошел внутрь позавтракать. Он заказал глазунью (из двух яиц), стейк (средней прожарки), а к нему гарнир в виде оладьев, тост, апельсиновый сок и попросил официантку — тоже кроу, но не такую угрюмую, как большинство известных ему женщин кроу, — не забыть про кофе и кленовый сок.
«Закусить от души, прежде чем привести в исполнение смертный приговор».
Паха Сапа подпрыгнул от неожиданности, услышав в ушах этот голос, и оглянулся. Поблизости никого не было. Губы у Паха Сапы оставались неподвижными, когда он ответил:
— Что-то вроде этого. Я голоден.
«А свою песню смерти уже сочинил?»
Чувство вины волной накатило на Паха Сапу. Воины лакота не проявляли особого фанатизма в том, что касалось их песен смерти, если им не хватало времени пропеть ее перед концом, — иногда песня смерти сочинялась родственниками и пелась уже после кончины воина, — но у Паха Сапы не было ни родственников, ни оставшихся в живых друзей лакота, и он чувствовал, что если он, Паха Сапа, хотя бы не попробует, то это будет предательством по отношению к Сильно Хромает, который верил в такие вещи. Он часто спрашивал себя, было ли у Сильно Хромает время пропеть свою песню смерти, перед тем как вазичу открыли стрельбу из пулемета Гочкиса.
Ни одна персональная песня смерти не пришла в голову Паха Сапе и не приходила теперь, пока он поглощал самый сытный завтрак, какой ему приходилось есть за последние годы, запивая его пятью чашками кофе. Единственное, что ему вспомнилось, так это песня, которую пел ему Сильно Хромает, когда Паха Сапе было девять или десять лет:
