городке на северо-западе Америки... Родители у нее были бедные, и она зарабатывала на жизнь репетиторством, заканчивая одновременно университет. На беду, в стране тогда наступил кризис. Недавно ей предложили место сельской учительницы в одной из общин в Калифорнии, и она с радостью приняла это предложение, надеясь скопить денег, чтобы завершить высшее образование.

Мы полюбили мисс О’Рейли и по вечерам угощали ее горохом и подносили цветы, которые собирали днем на холме. Потом мы надумали купить ей в подарок новое платье, но один из нас, постарше, сказал, что это неприлично. Тогда мы вложили собранные на платье деньги в конверт и вручили их ей перед уходом. Она не хотела брать, но мы все-таки уговорили ее. В следующий раз она пришла на занятия в новом костюме, купленном на эти деньги.

Мы очень обрадовались и весь день потом говорили между собой, как бы устроить вечеринку в ее честь. А в следующий вечер она сказала нам, что некая организация в городе неодобрительно относится к тому, что она посещает наш барак, и велела всем ходить теперь после работы к ней в школу, как настоящим ученикам.

Я не понимал: разве может какая-то там организация запретить нашей учительнице работать там, где ей нравится? Я был совсем новым человеком в Америке, общался поначалу только с соотечественниками-филиппинцами и поэтому не сразу уразумел, что здесь все двери для нас закрыты. Мы стали ходить вечерами в школу и вскоре уже могли писать на доске небольшие предложения. Однажды, стоя у доски, я выглянул в окно. Увидел спокойное море и голубой простор чистого неба... Тут на меня что- то нашло, и я написал на доске о том, что увидел. Вроде бы что-то сочинил... Мисс О’Рейли начала смеяться, потому что строчки у меня получались неровные, слова были расставлены неправильно и в них было много ошибок.

— Ну и ну! — воскликнула она за моей спиной. — Тебе еще очень далеко до стихов. Всему свое время!

Я покраснел от смущения.

— С чего это ты вдруг?.. — спросила она.

Я пробормотал что-то невразумительное.

— Ты знал какие-нибудь стихи раньше?

— Нет, мисс О’Рейли. Я даже и не думал, что ото стихи.

Она недоверчиво посмотрела на меня. Потом подошла к своему столу и начала читать вслух библию. Читала она «Песнь песней» Соломона... Я был поражен красочным языком и образной силой поэмы, особенно глубиной страсти старого человека к молодой девушке.

— Это самая лучшая в мире поэзия, — сказала мисс О’Рейли, когда закончила главу. — Мне хотелось бы, чтобы ты вспомнил их... Было время, когда люди умели глубоко чувствовать и не боялись своих чувств.

«Песнь песней» взволновала меня. Я подумал о горохе, который мы собирали на холме, о безмолвном синем море внизу... и я сказал себе: «Придет день, и я напишу поэму об этой школе, об этом вечере и о вас, мисс О’Рейли. Как это будет здорово — я прихожу к вам с книгой, в которой описано все, что с нами происходит сейчас!»

Когда я уходил, мисс О’Рейли сунула библию мне в карман. И я читал и перечитывал ее все свободное время. Сидел я и над учебниками, какие удавалось достать. И начал подумывать о том, чтобы скопить денег, поехать в другой город и поступить там в школу. После гороха нам, правда, предстояло еще собирать томаты на другом склоне холма.

Но вот мисс О’Рейли сообщила нам о том, что попечительский совет школы запретил использовать школьные помещения по вечерам. Этот запрет касался, конечно, нас. Мисс О’Рейли этого нам не сказала, но мои более опытные соотечественники поняли все без лишних слов. Когда учительница пригласила нас заниматься у нее дома, откликнулись всего два-три человека.

— Приходите поодиночке, когда стемнеет, — посоветовала она. — И постарайтесь не шуметь.

— Мы поняли, мисс О’Рейли, — ответил я за всех.

Мы приходили в ее комнатушку и читали шепотом, потому что рядом жила старая, больная женщина. Как-то в дверь постучали, и мужской голос попросил учительницу выйти в коридор. Она вскоре вернулась, чем-то расстроенная, окинула нас материнским взглядом и с немым укором посмотрела на дверь; за которой только что с кем-то разговаривала. Мы продолжали чтение, и, лишь когда собрались уходить, она попросила нас не обращать на случившееся никакого внимания...

Я пошел к ней и в следующий вечер, но уже один — мои собратья не посмели. Перед началом занятий мне показалось, что мисс О’Рейли хочет сказать мне что-то, но не решается. Мы стали заниматься, и я забыл об этом. После занятий она пошла проводить меня до дверей, но вдруг круто повернулась и убежала в свою комнату. Я подумал: может, она забыла что-нибудь дать мне с собой, но нет, свет в ее окне быстро погас, и я пошел восвояси.

Я миновал два квартала, когда из темноты ко мне подошли четверо незнакомцев. Двое схватили меня и затолкали в подъехавший автомобиль. Проскочив несколько кварталов до окраины поселка, машина свернула в поле и остановилась около высокой цистерны с водой. Меня вытащили из машины и стали бить.

Я пытался защищаться, но силы были неравными. Мне все же удалось вырваться, и я бросился бежать. Неизвестные вскочили в машину и погнались за мной. Я упал. Тогда они снова начали меня бить. Я не мог больше сопротивляться, катался по земле, а они пинали меня ногами... Теряя сознание, я почувствовал последний удар каблуком по затылку — и все погрузилось во тьму.

Когда я очнулся, было уже за полночь. С трудом приоткрыв распухшие веки, увидел полный диск луны, равнодушно висящий прямо надо мной, и несколько далеких золотистых звездочек и не сразу понял, где нахожусь. Постепенно я вспомнил, что со мной случилось, и слезы покатились по моим щекам на холодные листья моркови, на которых лежала моя голова.

Это было последнее предупреждение. Я добрался до нашего барака и застал соотечественников на кухне за чтением небрежно написанного послания, которое кто-то швырнул в окно перед моим приходом. Это, конечно, сделали те же люди, что избили меня.

Один из наших, которому в этой стране были памятны времена и похуже, взял меня за руку и вывел из барака.

— Я давно хотел тебя предостеречь, — сказал он тихо, — но уж очень мне правилось твое искреннее желание учиться, твое мужество и упорство. Могу только пожать тебе руку за это!

Я протянул ему руку и поблагодарил его.

— Одни люди хорошие, другие плохие, это уж как водится, — продолжал он. — Но никогда не было так, чтобы все зло жило в одной какой-нибудь расе или в одном народе, а все добро — в другом. В каждой расе, в каждом народе хватает и зла и добра. Но добра больше, и оно принадлежит всем людям, всему человечеству.

Так я понял, почему мисс О’Рейли приходила к нам в барак и учила нас.

Я не появлялся в поселке целую педелю — боялся. А когда мои синяки и кровоподтеки зажили, все- таки решился в пошел к учительнице. Но комната мисс О’Рейли оказалась запертой, в окне было темно. Я подумал, может, она пошла в кино, и стал ждать ее возвращения.

Она не появилась в тот вечер. И на второй и на третий тоже. Наверно, переехала на новую квартиру, подумал я, потому что днем видел ее внизу, на школьном дворе; она помахала рукой, и я ответил ей. Вместо нее в школе появилась другая учительница.

Вечерами и в выходные дни мы, разделившись на группы, бродили по городку в поисках нашей учительницы, и нигде ее не находили. Мы покончили с уборкой гороха и перебрались на другую сторону холма — собирать томаты. Мы и отсюда частенько посматривали в сторону школы, надеясь увидеть нашу учительницу, но напрасно. Шли дни, в июне двери школы закрылись совсем, ученики разошлись по домам. Это был конец учебного года, но еще далеко не конец моей жизни в Америке.

Однажды, когда сезон уборки томатов подходил к концу, мисс О’Рейли объявилась. Она немного осунулась. На ее левой руке, у запястья, я заметил шрам.

— Я была в больнице, — поздоровавшись, сказала она. — Болела.

— Почему же вы не дали нам знать? — сказал я. — Мы принесли бы вам цветов с нашего холма.

— Спасибо. Очень мило с вашей стороны, — сказала она мне. — Я к вам пришла попрощаться.