Буна и ее будущее на комбинате уже перед ней. Прекрасное будущее. Клубы дыма рвутся из труб. Зола как пудра. А она когда-то даже знала, сколько тонн отваливает ежедневно комбинат сельскому хозяйству.

По обочине дороги растет шиповник, не слишком пышный, но вот же с успехом сопротивляется удушающей атмосфере. И все-таки, говорят, в мае деревья здесь уже теряют листву. А ей придется два года вкалывать, может, и дольше.

Ирис Бернгард замедляет шаги. А что, если она повернет, сядет в ближайший поезд и вернется в деревню? В саду на качелях она обо всем позабудет. А основание? «Не могу. Задохнусь я там!» Звучит, пожалуй, чересчур трагично. Ей стало смешно, она едва не рассмеялась вслух, и тут же заторопилась. Бежать наперегонки с дизельной тележкой. Водитель, белокурый парень в синей спецовке, с расплющенным, точно в боксе, носом, что-то кричит ей. Но девушка, хоть и устала, внимания на него не обращает. Перед самыми лабораториями ей еще приходится перебираться через рельсы, она на секунду останавливается, чтоб отдышаться, и, поднимаясь по лестнице в лабораторию, чувствует, что ноги точно одеревенели. И тут она слышит голоса подруг, понятно, они на автобусе куда быстрее приехали, слышит, как маленькая толстушка Карин Шустер говорит:

— Честно скажу, мне сразу подозрительно показалось, что это она пешком бежит. Конечно же, Ирис дала тягу!

Многоголосый протест:

— Чепуха!

И опять Шустер:

— Спорю!..

Ирис Бернгард рывком отворяет дверь:

— Это кто дал тягу?

Общий смех.

Маленькая Шустер заикается:

— Так ведь каждый может ошибиться, и все-таки чудно?. Нас со всеми удобствами доставляют прямо к двери, а ты бежишь пешком.

— Ты не поверишь, — отвечает Ирис, — но я решительно против всех удобств.

Неожиданно с лестницы доносятся голоса. У девушек на лицах любопытство. Они быстро натягивают халаты.

В те самые минуты, когда Клаудия изо всех сил пыталась надуть шины своего велосипеда, у Палермо разгорелся спор с Кроппе, диспетчером. Тот пытался ему втолковать, что пятитонку негоже гнать по улицам точно гоночную, дабы полюбезничать в карьере с девчонками. Короче, ведешь машину — не размышляй о вещах посторонних.

Ну а как раз сейчас Палермо не с кем любезничать, и вообще это, можно сказать, больное место всей его досегодняшней жизни; к тому же у него предубеждение против словечка «любезничать» — в конце-то концов, он в свои двадцать три года уже вкалывал на сооружении двух крупных водохранилищ, в порту вовсю шуровал, когда заокеанские корабли в плавание готовили, и на стройки не одного химкомбината горы гравия возил. Тут ведь каждый понять должен, что размышлять ему есть о чем. А потому неудивительно, что спор разгорается жаркий, и Палермо успешно наносит контрудары.

Кстати, у Палермо с портовым городком на северном берегу Сицилии ничего общего нет. Если говорить точно, так зовут его Пауль Эрмо, по об этом давайте скорей позабудем, Палермо не любит, когда его называют «коллега Эрмо», как это делает в настоящий момент диспетчер Кроппе.

Да, если говорить правду, это и не имя для него, уж во всяком случае к его внешнему облику оно ничуть не подходит: метр восемьдесят рост, черные кудри, худощавый, а плечи широченные, не сказать, правда, чтоб очень уж прямо держался.

Но Кроппе человек достаточно опытный, умеет справиться с такими горячими головами, как Палермо, а может, он и правда лишнего наговорил. Но Кроппе не в силах сдержаться, чтоб не спросить, кто ж в дураках остается, когда машины вдрызг разбивают, да и асфальт на улицах, к тому же — и это пусть-ка Палермо зарубит себе на носу — от населения уже поступают жалобы.

И хотя Палермо не может не признать, что свою пятитонку иной раз сломя голову мчит по улицам, он, с нарочитой ленцой усаживаясь за руль, бесстыдно ухмыляется.

В эти минуты Палермо и не подозревает, для чего еще может сгодиться подобный разговор. Он ничего не знает о Клаудии и о том, что на последнем отрезке шоссе перед карьером у них произойдет встреча. Сейчас, во всяком случае, он в весьма мрачном настроении покидает стройплощадку.

Клаудия же, стоя на коленях перед велосипедом, стонет:

— Ах, да не может этого быть!

И в сотый раз мажет слюной по пузырящему вентилю. Если б хоть автобус не ушел. Марга на кране изнервничается, опаздывать на смену — такого у них не бывает. И тут она принимает решение: бежать. Калитка палисадника хлопает, точно выстрел.

Только пробежав полкилометра, Клаудия понимает, что ее туфли не очень годны для бега на длинные дистанции. А сумка на ремне, уже пообтрепанная, пожалуй, натрет плечо до крови. Единственно, от чего сейчас прок есть, — ее шорты.

Ну и день будет. Тридцать, а то и тридцать пять градусов в тени, жалкая сосновая рощица справа и слева от шоссе никак не справляется с тучами пыли. Да еще эти самосвалы — носятся день и ночь как полоумные. Ей стоит только палец поднять — все бы водители враз на тормоза нажали, но она не поднимает палец, лучше уж поторопиться дальше по бесконечному шоссе.

Один раз только она чуть не соблазнилась, чуть не поддалась на приглашающий кивок водителя. Но тот, что кивает, слишком уверен в себе, лучше, пожалуй, внимания не обращать, хоть и намечается опасность изрядно опоздать.

И вообще, уж эти парни со стройки! Одно беспокойство от них. Красивые ребята, высунутся из кабины, когда катят с ветерком, и влюбиться недолго. Но она, Клаудия, с этим покончила, раз и навсегда, после истории с Порстеном. Все они трепачи. Чего-чего только не наобещают, а в ночную смену пойдешь, и уже с другой гуляют. Пока Клаудия предается грустным размышлениям, продолжая тем временем бежать, Палермо на своем самосвале приближается к ней все больше и больше, но они еще не видят друг друга и потому даже не подозревают друг о друге.

Палермо размышляет примерно о том же, о чем и Клаудия, его тоже занимает жара, так допекающая его сегодня, а Кроппе, диспетчер, не разрешил ему даже прокатиться с ветерком. Неужели ему, как улитке, ползти и план завалить, тогда ведь сами прибегут, станут просить сверхурочные рейсы. Да он всегда готов, хоть в воскресенье, хоть в праздники, когда другие со своими девчонками...

Вот оно, его больное место, и он тут же решает: «После смены отправляюсь на озеро, будь что будет! Честно, час просижу в воде... Ну не меньше чем полчаса. Здорово, если и Жорж пошел бы, но нет, у того ведь уже зуб на зуб не попадает, когда стакан воды видит. А в остальном Жорж парень что надо, настоящий товарищ, незаменимый друг. С ним уверенно ездишь со стройки на стройку. Отъезд. Прибытие. На первый взгляд не сразу и разберешь, что к чему, вот она, их жизнь».

Палермо глянул направо, подумал: «Старику не спится, в этакую рань забор вышел красить!»

Но вообще-то ему этот старик по душе. А тот остановился, услышав машину Палермо. Палермо махнул ему рукой, старик тронул пальцами козырек. Так у них заведено, когда Палермо в утренней смене. На этом участке он и едет медленней — краска на заборе еще не высохла.

Но Палермо уже опять думает о Жорже: беда была б невелика, будь на озере две-три приличные девчонки, но там все парочками сидят, а те пичужки, что поодиночке приходят, либо уродины, либо сами на шею вешаются. Ему же хочется борьбы, он лучше подождет. Совсем не обязательно, чтобы в первый вечер все было и во второй. Он злится, если девчонки сразу же намекают:

— А я знаю местечко — никто не сунется. Возьмем мое одеяло.

Тишина. Одеяло. Травка. Пожалуйста! На это у него один ответ: