Черноярову:
— Так, Ваня, действовать нельзя… Нам надо держаться друг за друга и всем за одно… А наше одно — это советская власть…
— Да, да, мне лучше уйти… Я среди вас, как волк в собачьей стае! — Обезумевшими глазами он оглядел окруживших его командиров и коротко выругался. Потом опять поднялся на тачанку и, сломав над головой черен нагайки, скомандовал: — Братва, по коням!.. Выступаем… Кто верит мне — за мной!
И сейчас же две сотни всадников — у кого лошади были потверже, — взвод вьючных пулеметов и небольшой обоз оторвались от армии и на рысях пошли в степь, на запад.
Однако на первом же привале бойцы окружили своего командира:
— Куда идем и зачем?
Чернояров развернул карту — исчерченный химическим карандашом лоскут столовой клеенки — и повел пальцем по таинственным значкам, которые одному ему и были ведомы:
— Идем на Эргедин худук (колодец). Хахачин худук, Цубу, Булмукта худук, Ыльцрин, Тюрьмята худук… Отсюда, старым чумацким шляхом, берем направление на Яшкуль, Улан Эргэ, Элисту и выходим под Царицын на соединение с дивизией Стожарова: этот не выдаст, этот постоит за партизанскую честь… А там и до Москвы недалече. Поеду до батьки Ленина. Не верю, чтоб на свете правды не было.
— Все это так, Иван Михайлович, — вздохнул Игнат Порохня, — а скажи нам, сколько наберется верст до того клятого Царицына?
Спичкой и суставами пальцев Иван долго вымерял свою карту и наконец ответил:
— Пятьсот верст, да еще, пожалуй, и с гаком наберется.
Стон изумления качнул бойцов:
— Ой, лишенько… Пятьсот, да еще и с гаком?
— Пятьсот верст дикой калмыцкой степи…
— Не дойдем. Подохнем.
Все долго молчали, собираясь с мыслями… И за всех сказал эскадронный Юхим Закора:
— До Царицына нам не дойти… Кони откажут… Второпях урвали самую малость фуража… Два-три дня, и коней нечем будет кормить. Мало у нас сухарей, мало и вина, а вода в колодцах, ну ее к черту, соленая… Что будем делать?
Чернояров внимательно оглядел приунывших людей, и его выгоревшая в цвет спелого хлебного колоса бровь дрогнула.
— Да, ребята, не дойдем до Царицына — кони откажут… Незачем всем нам гибнуть за зря. Кто хочет — возвращайся. Мне возврату нет… Клянусь, чтоб шашка моя не рубила, никому из вас не скажу ни слова упрека. Не щадя ни своей, ни чужой крови, мы честно прошли свой путь. Спасибо за службу… Останемся живы — опять слетимся под одно знамя, и враги не будут знать, куда бежать от наших шашек!.. Ну, а ежели встретиться не судьба, не поминайте лихом! — Голос его дрогнул и осекся.
Бойцы прощались с любимым командиром, и многие плакали, как малые дети, — навзрыд.
И вот, под командой Юхима Закоры, отряд подбористым шагом двинулся обратно на астраханский шлях, стороною обходя Яндыки. Чернояров — с кургана — долго смотрел им вослед, и в глазу его горькая дымилась слеза…
С комбригом остался Шалим, осталось десятка два всадников, решившихся до конца разделить участь своего ватажка.
Дикий ветер древние курганы мертвые сыпучие пески…
Шли день и ночь, не встречая ни одной живой души. Голодали люди. Кони от голоду грызли друг другу хвосты и гривы.
Изредка присаживались подремать у костра, сложенного из колючки и шаров перекати-поля. В котелках топили снег, жевали вываленные в горячей золе ломти конины, доедали последние сухари. Потом живые подымались и шли дальше, ведя в поводу обессилевших коней; мертвые и умирающие, точно задумавшись, оставались сидеть у потухших костров: с небритых подбородков стекала и намерзала до земли сосулькой тифозная слюна.
Чернояров — обложенный подушками, укрытый одеялами — ехал в тачанке. Временами он впадал в беспамятство и бредил:
— Где я? Где бригада?
— Все тут, все с тобой… Лежи, пожалуйста, смирно, — укутывал его Шалим одеялами.
— Пи-ить… Пи-ить…
Кто-нибудь из бойцов придерживал голову командира, а Шалим осторожно концом кинжала разнимал его сцепленные зубы и вливал в рот несколько глотков вина. Затем совал и проталкивал пальцем в горло кусочки сала.
— Ешь, Ванушка… Пожалуйста, ешь… Твоя, кунак, надо выздоравливал.
Больной порывался вскочить и дико орал:
— Лошади спутаны!.. Шалим, распутай постромки!.. По-о-о-олк, шашки к бою!
Первое время шли по колодцам, но вот наезженная дорога разменялась на черные тропы — и отряд сбился с пути.
Отставали падали люди и последние кони.
На седьмые сутки вчетвером — обмороженные и полумертвые — они вышли на село Солдатское, Ставропольской губернии, где и были схвачены сторожевой неприятельской заставой.
Чернояров очнулся в хате. Трое его товарищей валялись рядом с ним на земляном полу. Подпирая горбом дверной косяк, дремал богатырского вида казачина в погонах младшего урядника.
— Какой станицы? — спросил у него Иван.
— Кореновской.
— Эге. Добрую я у вас церковь спалил.
— А ты що за цаца?
— А ты как думаешь?
— Нечего мне и думать… Вот захочу да сапогом в морду и двину.
— Я — Чернояров.
— Чур меня, чур, бисова душа, — урядник отпрянул и чуть не выронил из рук винтовку.
— Уу, шкура, и за что вас Деникин кашей кормит? — Бледная улыбка осветила его исхудавшее лицо.
Под конвоем пленники были доставлены в заштатный городишко — Святой Крест. Шалима и бойцов посадили за решетку в комендантском управлении, а Черноярова — сам идти не мог — два казака под руки отвели на квартиру, где он был острижен, вымыт, переодет в свежее белье и уложен в постель.
По нескольку раз на день к нему заходил военный врач, забегал однорукий комендант города:
— Здравствуйте, дорогой. Как себя чувствуете? Чем вас сегодня кормили? Не прислать ли табачку?
— Где мои бойцы и адъютант Шалим? Мне приснилось…
— Не волнуйтесь, мой добрый пленник… Ваши люди направлены в лазарет и по выздоровлении будут служить у меня в комендантском управлении.
— Не будут они у тебя служить, комендант, — улыбнулся Чернояров, — убегут.
Он не знал, что все трое были уже расстреляны.
Однажды дверь с треском распахнулась, и в комнату влетел, звеня шпорами, офицер.
— Встать! — скомандовал он.
— Чего вам от меня надо? — простонал Чернояров. — Голову или ноги? Голова, вот она, а ноги не служат.
— Впрочем, лежите. — Офицер оправил под головой больного подушки, подоткнул одеяло. — Сюда идет его превосходительство начальник дивизии генерал Репрев. Уж вы, не знаю, как вас титуловать, ради бога, не подведите.
В сопровождении штабной челяди вошел грузный генерал.
— Ты и есть Чернояров? — простуженным и гулким голосом спросил он, с любопытством разглядывая партизанского ватажка. — Здорово, джигит… Наконец-то образумился и перебежал к нам, и отлично сделал. Я прямо с фронта, и вдруг слышу — так и так. Зайду, думаю, погуторю со старым знакомцем. Помню твою геройскую атаку под станицей Михайловской. И Козинку помню. Да и на Тереке наши полки не раз сходились на удар. Молодец, молодец. — Генерал сел в кресло и вытянул ноги в порыжелых, забрызганных грязью сапогах. — Ты казак. Твои отцы и деды воевали за порядок и законность. И ныне доблестное кубанское войско не кладет охулки на руку. Отлично, сукины сыны, дерутся. Сегодня же пошлю в штаб корпуса телеграмму и испрошу для тебя помилование. Поправляйся — и, с богом, на коня. Дам тебе полк, и, верю, честной службой ты смоешь с себя позорное клеймо. Ты храбрый вояка. Нам такие нужны. Далеко гремит твоя слава. Твой пример отрезвит одураченных казаков, которых еще немало путается у красных. Все казаки образумятся и перебегут к нам. Тогда ты уже будешь командовать бригадой, а может быть, и дивизией… А там, бог даст, и война кончится…
Чернояров дрожащей рукой потер черную обмороженную щеку и с твердостью сказал:
— У меня, ваше превосходительство, душа прямая… Не умею хвостом вилять. Жизнь — копейка… Сколько раз я ее ставил на карту! Мне ничего не страшно. Чем в кривде мотаться, лучше за правду умереть! За погоны служить не хочу. Вы были, есть и будете моими заклятыми врагами.
Генерал откинулся на спинку кресла и гулко расхохотался:
— Ха-ха-ха-ха. Молодец! Хвалю за отвагу… Но, голубчик, какие же мы враги? У нас один бог и одна родина… Большевики хотят искоренить казачество, и, я знаю, ты сам оттуда еле ноги унес… Большевики разоряют святые церкви и грабят народ…
— На меня не большевики напустились, а изменщики, что засели в штабах.
Генерал долго говорил о большевиках и о их дьявольских планах, о роли Добровольческой армии.
Чернояров утомился и впал в полузабытье. На лбу его крупными каплями выступил пот. Острая боль перелетала по суставам ног и рук, ломала поясницу, колола сердце. Плыли, струились пунцовые цветы на одеяле… А над ухом монотонный голос гудел и гудел:
— Русская армия… Казачество… Слава… Долг перед родиной…
— Уйди! — вдруг бешено выкрикнул Чернояров и схватил со стола чугунную пепельницу. — Уйди, б…, с глаз долой! Поговорил бы я с тобой, да не тут! Ээх… — И яростный вопль вырвался из груди его.
Генерал поднялся, надушенным платком отер усталое лицо и, уходя, распорядился:
— Повесить!
Взяли его той же ночью, вывезли на базарную площадь и повесили. До самой последней смертной минуты он обносил палачей каленым матом и харкал им в глаза.
На грудь ему нацепили фанерную дощечку с жирно измалеванной надписью:
