жертв мы привьем железную дисциплину. Чернояровы не столько занимались борьбою с противником, сколько междоусобными потасовками и грабежом. Паче чаяния, Чернояров не подчинится приказу — предлагаю, в интересах укрепления престижа реввоенсовета, расправиться с ним силою оружия.
Муртазалиев сорвал с гвоздя шинель и папаху:
— Поеду к Черноярову и переговорю с ним. Необходимо принять все меры к тому, чтобы сохранить для революции если не его, то хотя бойцов, идущих за ним.
Предложенный начальником штаба приказ был принят единогласно при одном воздержавшемся.
Весть о разоружении ослепила армию.
В хатах по дорогам у костров замитинговали.
Партия, к которой пристал Максим, при выходе из села, наткнулась на заставу.
— Товарищи, сдавай оружие!
— Разевай пасть шире… Мы вырвались из зубов самой смерти, а вы тут так-то нас встречаете?
Комиссар заставы показал приказ:
— Читали?
Закачались, зашумели:
— Мы измучены и истерзаны…
— Ты нам не давал оружия, ты его и не получишь.
— Прочь с дороги!
Комиссар поднял руку:
— Товарищи, успокойтесь. Вы солдаты революции и должны сознавать, что приказам советской власти надо подчиняться. Здоровые, разойдись по квартирам. Больным тоже не советую идти, в дороге померзнете и пропадете. Из Астрахани высланы подводы, и за самый короткий срок все больные будут подобраны, переброшены в город и размещены по лазаретам.
— Ты нас не жалей!.. Мы сами себя пожалеем!.. Дай дорогу, не то отведаешь костыля!
— Не грози, приятель. Я такой же, как и ты.
Вперед выступил седой старик. Одет он был в рогожный куль, подпоясан ружейным погоном. Его рыжая шапка-кубанка по нижнему краю была сера от вшей, вши путались в косматых бровях, ползали по искусанному до рябин лицу, рукою он обирал вшей с лица и мигал воспаленными глазами.
— Боитесь, как бы мы не напустили вам в город заразу?.. А мы — не люди? Нас тифозная вошь не иссосала?.. Ты сыт, а я голоден и изломан, — взвизгнул он. — На тебе новая шинель, а на мне кулек, на котором дыр больше, чем мочалы…
Комиссар сбросил с себя шинель:
— Надевай!
— Зачем мне твоя шкура? — затрясся старик. — Ты мне полсотни овец отдай, восемь пар волов отдай, коней отдай, дочку отдай, которую замучили кадетские офицеры. Двух сынов отдай, руку отдай! — И он взмахнул из-под кулька пустым рукавом.
— Товарищи, довольно шуметь! — возвысил комиссар голос. — Приказ… Оружие…
— Оружие?.. Получай от меня от первого, — сурово сказал старик, и не успел никто и ахнуть, как он выдернул из-за пояса бомбу и бросил ее комиссару под ноги.
Взлетел сноп огня. Комиссар остался лежать на месте, застава разбежалась.
Бригада Ивана Черноярова отдыхала в селе Промысловке.
Сам Чернояров умирал… Из почерневшего рта его с хрипом вырывалось горячее дыхание, ходуном ходила забрызганная синеватой тифозной сыпью и расчесанная до крови костлявая грудь. У постели третьи сутки бессменно дежурили доктор и верный Шалим. В сенцах и на крыльце, переговариваясь вполголоса, толклись старые соратники, и всякий раз, когда адъютант выбегал во двор, они окружали его:
— Браток, как оно?
— Дишит мало-мало… Говорит: «Ох, ох». Сапсем палахой дела…
— За доктором поглядывай…
— Яры, яры…
Дом был разрушен, окна заткнуты соломой и подушками. В комнате не было ни одного стула. Доктор присаживался на подоконник, и голова его, будто неживая, падала на грудь.
Шалим подбегал на носках и шипел:
— Спышь, ишак?.. Я тебе посплю.
— Чего вы от меня хотите? — раздраженно спрашивал доктор, раздирая слипающиеся, будто медом намазанные веки. — Камфару вспрыснул, температуру измерял…
— Еще меряй! — совал наганом в ребра. — Все время меряй. Умрет он, вся бригада с горя умрет. Из него душа — и из тебя душа.
Доктор подходил к больному, менял лед на голове, щупал пульс, ставил термометр, и синяя жилка ртути быстро взлетала до сорока с десятыми… Этому благообразному старичку, вывезенному откуда-то с кавказского курорта, Шалим не доверял, зорко следил за всеми его движениями и заставлял самого пробовать лекарства, прежде чем давать их больному.
— Скажи, умрет? — шепотом спрашивал он в сотый раз.
— Я не бог. Долго ли вы будете меня мучить?.. От усталости я сам умру раньше вас…
— Пачему глаза закрываешь? Гавари и гляди.
— Пульс сто восемьдесят… Температура… Ннда… — И доктор моментально начинал храпеть с пристоном, пуская пузыри.
Шалим спичкой поджигал ему волосы на голове и шипел:
— Слышь?.. Он умрет, и я умру! Он умрет, и тебя убью! Адын раз тебя, ишака, мало убить, десять раз тебя убью!
Наконец болезнь сломилась и пошла на убыль.
Бригада возликовала: день и ночь в полках гремели гармошки, пляска и песня. Подвыпившие бойцы заходили к любимому командиру, и всем он говорил одно:
— Хлопцы, готовься к походу…
Из Яндык ординарец привез приказ реввоенсовета о разоружении бригады. Чернояров усмехнулся и отдал листок приказа Шалиму:
— Иди, подотрись.
Когда приехал Муртазалиев, Чернояров был уже на ногах.
Они познакомились.
— За моей головой приехал? — спросил Чернояров.
— Ты почему не подчиняешься приказам?
— Я не подчинялся и не буду подчиняться царским шкурам, которые засели в ваших штабах. Повернуть армию назад? Статошное ли это дело?.. Пойдем и спросим последнего кашевара, и он, хотя и не учился в академиях, скажет тебе, что в этих проклятых песках, где нет ни воды, ни фуража, ни хлеба, можно воевать лишь малыми отрядами. Полкам тут могила, бригадам — могила, армиям — могила!
— Получай ультиматум…
— Давай!.. — Повертел в руках хрустящий листок и вернул его Муртазалиеву. — Я неграмотный… Читай сам да погромче, а то я после тифа оглох… В голове ровно шмели гудят.
Муртазалиев начал громко читать:
— «Бывшему командиру кавалерийской бригады Ивану Черноярову. Именем Российской рабоче-крестьянской советской власти приказываем бойцам бригады сдать оружие как холодное, так и огнестрельное, после чего вся бригада будет расформирована по частям…»
Чернояров вскочил, как укушенный, и отбежал в угол:
— Читай! — крикнул он, задыхаясь и не спуская с Муртазалиева горящих глаз. — Читай.
— «Бригада не подчинилась приказу советской власти, самовольно выступила с места стоянки и самовольно двигается по неизвестному пути, разрушая всякий порядок и военную дисциплину…»
— Врешь, лахудра! — От удара задребезжала рама. Муртазалиев поднял голову и увидел в окне горящие глаза. Безгубый парень яростно колотил в раму кулаком и орал: — Врешь, харя черномазая! Пойдем к нам в полки, и мы покажем тебе, какой у нас держится порядок! Найди хоть одну раскованную лошадь… Мы не покинули ни одного своего больного… Нам до самой Астрахани хватит фуража и вина… Проверь нашу кухню и обоз… Посчитай, сколько мы вывезли с Кавказа пушек и пулеметов!
За окнами гудели голоса, взрывались крики.
— Читай! — приказал Чернояров. — Это шумят мои бойцы, не бойся… А это… — повернулся он к порогу и указал на набившихся с воли людей в бурках и нагольных полушубках, — это боевые командиры разных частей, самые храбрые, которых дала Кубань… Читай! Пусть слушает вся бригада, вся армия.
— «В случае неисполнения сего ультиматума добровольно, — продолжал Муртазалиев, — каждый пятый боец будет расстрелян. Черноярову заявляем, что если он не трус, то явится перед справедливым судом советской власти, где и будет иметь слово в свое оправдание. Если он любит своих бойцов и народ, то пусть пожалеет их жизни и исполнит настоящее последнее приказание. На размышление дается тридцать минут».
Густая, придушенная тишина. У порога сопела чья-то раскуриваемая трубка. За окнами — раскрытые немые рты и глаза, круглые, как серебряные полтинники.
— Все? — спросил Чернояров.
— Все.
— Я не верю вашему реввоенсовету, где окопались царские полковники и генералы. Не первый день я с ними бьюсь, буду биться до последнего! Бойцы не покинут меня. Будем стоять по колена в крови, но не сдадимся! Проберусь до батьки Ленина, и он всем этим ползучим гадам прикажет поотвертывать головы.
Муртазалиев, ероша седеющую гриву, пробежал по комнате из угла в угол и остановился перед Чернояровым:
— Ты не прав, дорогой товарищ. В нашей армии забор хорош, да столбы гнилые, менять надо. Военных специалистов мы запрягли и заставляем везти наш воз. Белые сильны, главным образом, крепкой дисциплиной. Мы должны выставить против них свою дисциплинированную армию, которая без рассуждений слушалась бы своих начальников.
— Меня и так слушаются.
— Анархия, дорогой товарищ, погубила партизанскую армию, подорвала ее мощь, и кадеты разгромили вас…
Чернояров задумался, уронив голову на руки. Он был оглушен и подавлен.
От порога один из командиров подал голос:
— Нас не кадеты разгромили, а тиф.
И разом прорвались, заговорили:
— Тиф, он тоже не с ветру…
— Кругом измена и предательство.
— Почему санитарная часть в армии никак не была налажена? Почему на фронте не хватало патронов? Почему нас душила вошь? Не видали ни мыла, ни белья, а в Кизляре целую неделю жгли склады с боеприпасами и обмундированием…
Саженный батька закубанских пластунов Аким Копыто, с лицом угрюмым и рябым, будто шилом исковырянным, кашлянул в кулак и густо вздохнул:
— Мы шли и думали, вот
