советская власть поймет нас, как мать ребенка, а выходит, и тут пулями кормить будут…

— Дорогие товарищи, — снова заговорил Муртазалиев. — Зачем шуметь? Мы не на базаре. Поговорим спокойно… Железнодорожный транспорт разрушен. Гужевой транспорт разрушен. Из Астрахани мы не успели вовремя перебросить вам на Кавказ все нужное… Скажи мне, товарищ, — обратился он к Черноярову, — правда ли, что ты зарубил Арсланова и Белецкого?

— Правда, — густо покраснев и давясь волнением, ответил комбриг. — Верю комиссарам, которые дерутся на фронте, а которые по тылам на автомобилях раскатывают, тем не верю. И до самой смерти не буду верить.

— Белецкий был боевым командиром, это знает вся армия… Арсланов был старым революционером, это говорю тебе я… Ты, дорогой товарищ, свершил тягчайшее преступление перед революцией.

Чернояров молчал.

— Жалуются вот на твою бригаду, — продолжал Муртазалиев, — барахлили вы много. Это тоже правда?

— Брехня. Зря нигде никого не грабили. Буржуев, было дело, рвали. Восстанцам и кулакам тоже спуску не давали. Не мимо говорит старая казацкая пословица: «Убьют — мясо, угреб — наше».

— Поедешь в реввоенсовет? — спросил Муртазалиев.

— Нет, не поеду. Там вы меня расстреляете… Виноват — пусть меня судит вся армия.

— Так, так… Плох тот красный командир, который боится революционного суда… С тобой в реввоенсовете хотят поговорить… Обещаю, что там никто и пальцем тебя не тронет… С тобой хотят поговорить, поверь мне.

— Тебе, может быть, и поверил бы, — пытливо глянул на него Чернояров, — но тем старорежимным шкурам, что заседают с тобой за одним столом, под одной крышей, с которыми ты ешь кашу из одной чашки, — тем не верю! Режь меня на куски, жги огнем — не верю!

— Двадцать лет я работаю в большевистской партии, ты мне должен верить… Я остаюсь здесь заложником и выкладываю на стол часы. Езжай один. До Яндык семь верст. Если через три часа не вернешься, пусть твои бойцы казнят меня.

— На что ты, старый, нам нужен? — заорал за окном безгубый. — Братва, не выдадим Чернояра!

— Не выдадим!.. Не выдадим!

— Все за него поляжем!

— Братишки, измена!

На улице — под окнами — начался бурный митинг.

— Итак, не едешь? — в последний раз спросил Муртазалиев.

— Нет.

— Тогда — прощай, товарищ.

— Прощай.

Муртазалиев вышел на улицу.

Ночь. Село клокотало. Там и сям летучие митинги — бредовые, истеричные речи. Муртазалиев вмешался в самую многочисленную толпу и некоторое время слушал. Потом протискался вперед и взобрался на зарядный ящик:

— Товарищи… Я — член реввоенсовета…

Вой свист мат.

— Доло-о-ой!

— Стаскивай его за ноги.

— К стенке!.. К стенке!..

— Дорогие товарищи… Подумайте, о чем вы кричите?.. Кого к стенке? Меня к стенке?.. Сукины сыны! Когда многие из вас еще сосали мамкину титьку, я уже гремел кандалами в Акатуе. Царские тюремщики меня не добили, так вы — солдаты революции — хотите добить?.. Чепуха! Поговорим лучше о деле. — Он чувствовал горячее дыхание многотысячной толпы. Лица в темноте были неразличимы, лишь кое-где вспыхивали раздуваемые ветром цигарки. Вначале было несколько моментов, когда ему казалось, что действительно вот-вот стащат и разорвут. Но — мужественно сказанное слово убеждения, — и ярость схлынула. Над притихшей толпой голос его гремел вдохновенно. — Где измена?.. Какая измена?.. Кто кричит подобное, того надо самого потрясти и проверить, кто он — дурак или трус?.. Дураки революции не нужны, а трус — среди нас — опаснее врага! Дорогие товарищи, в нашей семье нет места шкурникам, маловерам и людям растерянным! Кто не хочет или не умеет исполнять приказов, того будем гнать из армии в три шеи… Малейшая попытка сорвать дисциплину будет пресекаться в корне, со всей строгостью военного времени и революционных законов — это каждый честный боец должен зарубить себе на носу… Дорогие товарищи!..

Муртазалиев говорил о советской власти и Деникине, о большевиках и рабочем классе, о Москве и мировой революции.

После него выступали бойцы разных частей. Вот краткое слово одного из партизан:

— Кубанцы… Трудно нам будет мириться с новыми порядками, а мириться надо… Дадут приказ идти сто верст босиком по битому стеклу, и ни один из нас не должен отказаться… Немало в наши ряды затесалось гадов, которым не революция дорога, а своя шкура и свой карман… Немало прохвостов и среди наших начальников и комиссаров, но и они не спрячутся за мандат, пуля найдет… Если в штабах засели таковые, то кулаком их оттуда не выбьешь и горлом не возьмешь — тут треба ум, да умец, да третий разумец… Потом разберемся, кто в чем прав и кто в чем виноват, а сейчас у нас одна советская семья и один враг — тот, кто ходит в золотых погонах…

Ночью же, после митинга, Муртазалиев увел за собой на Яндыки два полка и несколько мелких отрядов. Много пристало к нему и отбившихся от своих частей одиночных бойцов.

А на рассвете, когда степь клубилась морозным туманом, из Промысловки выступила и бригада Черноярова. Шли весело — с песнями и гармошками. Перед эскадронами, гикая, плясуны плясали шамиля и наурскую. В тачанке, обложенный подушками, сидел хмурый Чернояров — сердце чуяло беду.

Перед Яндыками бригада наткнулась на цепь — полукольцом опоясав село, лежали дербентцы, Интернациональный батальон и Коммунистический отряд особого назначения.

Окрик:

— Кто идет?

Из густого тумана выступали конные массы:

— Свои.

— Стой. Стрелять будем!

Бригада остановилась и выслала на переговоры делегатов. С гранатами в руках они подошли вплотную к мелким, наспех вырытым окопам.

— Сдавай оружие, суки! — сорвавшимся голосом крикнул из окопа парнишка, и в наступившей вдруг волнующей тишине щелкнул взведенный курок его нагана.

— Ты, грач, сопли подбери! — метнул на него глазом эскадронный Юхим Закора и обратился ко всем: — Здорово, ребята… С кем это вы воевать собрались и чего тута стоите?

— Нас выставили на разоружение банды Черноярова… Он, стерва, продался кадетам и хочет проглотить молодую советскую власть.

— Какой негодяй натравливает вас на нашу бригаду?.. Какая мы банда?.. Целый год дрались с Корниловым и Деникиным…

— А за что зарубили нашего командира Белецкого? Мы вам за него глотки всем порвем… Почему не подчиняетесь приказам?.. За кого вы, за красных или за кадетов? — зашумел опять парнишка.

— Ты, шпанец, еще молод и зелен… Были бы мы за кадетов, давно бы ушли к кадетам, а то плутаем тут по пескам и кормим своим мясом вшей… Кто вами командует?

— Северов.

— Так это ж царский полковник. Для него народная кровь заместо лимонаду. Эх, вы, адиёты… Нет ли у кого закурить?

— Кури, — протянул астраханец пачку папирос.

— Папироски сосете, а мы забыли, как они и пахнут… Ну, ладно, вы, видать, ребята подходящие… Чернояровцы на своих руку не подымут… Пропускайте нас, пойдем до батьки Ленина, пусть узнает правду неумытую. На Кубани нас продали и пропили. Эх, братва, сколько там сложено голов, сколько пролито крови…

Позади окопов бегал политком и надсадно кричал:

— Прекратить переговоры!.. Открыть огонь! Огонь!

Но его никто не слушал.

По фронту началось братанье, и кое-где бойцы уже менялись шапками и оружием.

Политком кинулся в Коммунистический отряд.

— Огонь!.. Стреляй!

Сам припал за пулемет и та-та-та-та-та-та-та-та-та-та…

Бригада заколыхалась.

По флангу раскатилась зычная команда:

— Эскадро-о-о-он, от-де-ленья-ми, по-вод л е-во, строй лаву!..

К Черноярову подскакал Шалим.

— Прикажи развернуть знамя и — в атаку!

— Не сметь!

Начал стрелять Коммунистический отряд. За ним сначала робко, а потом все смелее и смелее увязались дербентцы, и скоро вся линия заблистала огнями выстрелов. Невидимая в тумане, загремела батарея, ухнул бомбомет.

Шалим рвал коню губы и, свешиваясь с седла, кричал:

— Ванушка… Атака… Пусти нас на адын удар! Мы расправимся с ними, как повар с картошкой!

— Не сметь…

Чернояров приподнялся и оглядел бригаду, потом крикнул не спускавшим с него глаз горнистам:

— Играй отбой!

Бригада без единого выстрела, теряя убитых и раненых, отхлынула обратно на Промысловку.