Никита подвинул стул поближе к Толику и обнял его рукой — видимо, у Никиты эта манера была необходимой формальностью в доверительном общении с собеседником. Наклонившись близко к Толику, он с таинственной серьёзностью посмотрел на него и, выпустив изо рта вонь спиртного и непереваренных закусок, тихо произнёс:

— Ты чё, хочешь продолжить трудовую династию?

Толик не понял сути вопроса и машинально, по привычке, почесал макушку. Заметив непонимание на лице юноши, Никита озвучил свой вопрос иначе, более доходчиво:

— Ты хочешь угробить свою жизнь, как твои родители? Остаться в этом рабстве навсегда? Запомни, Толян, 'рабочий' от слова 'раб'. Кто-то идёт на заводской гудок добровольно, кто-то вынужденно, но все они — трудовой скот. В нашей стране ему живётся неплохо пока. Есть, где ему жить, есть что покушать. К культуре приручают. Даже для его массовых пьянок праздники особые придумали: 'День шахтёра', 'День строителя'…

Сказанное Никитой вызвало у Толика смешанные чувства — от омерзения к этой говорящей пьяной харе до абсолютной солидарности с её циничными рассуждениями. Невольно Толик отстранился.

В его памяти промелькнули эпизоды из детской жизни, в которых он по своей наивности с радостью выполнял обязанности по развлечению пьяных гостей родителей в 'День строителя', отмечаемый по советскому обычаю во второе воскресенье августа. Этот праздник был для его мамы особенным и вынужденным — она работала крановщицей на местном заводе железобетонных изделий. 'День экскаваторщика' не был предусмотрен пролетарским календарём, и поэтому Георгию Захаровичу ничего не оставалось, как тоже отнести себя к числу тех, кто полноправно мог отпраздновать 'День строителя'.

Каждый раз, когда изрядно охмелевшие гости семьи Сальцовых хотели приобщиться к искусству, в одну из передышек между застольными песнями Анна Алексеевна неизменно приглашала своего сына прочитать стихи. Взобравшись на детский стульчик перед сидевшими за столом дядями и тётями, маленький Толик терпеливо дожидался появления внимания на их покрасневших лицах. Когда звон вилок, ножей, рюмок и тарелок затихал, он воодушевлённо начинал:

Со всею страною шагая вперёд, Мы в стройках и песнях воспели Тебя, наш родной и любимый завод Железобетонных изделий! Эти строки были заимствованы у рабочего поэта Андрея Манина, опубликовавшего их в местной газете много лет назад. С тех пор на красном плакате над входом в заводскую проходную данное четверостишье служило бодрым напоминанием о славном пути тружеников этого завода. Его знали все из присутствующих. Но вдохновение рабочего поэта не ограничивалось только этим, и в выступлении Толика следовало продолжение:

Здесь, как правило, Толик запинался и не мог вспомнить продолжения стихотворения. Запинка каждый раз была вызвана тем, что детское мышление отказывалось давать импульсы к радости за тех людей, у которых две трети жизни пройдёт в цехах завода ЖБИ. Он с друзьями неоднократно бывал там в жаркие летние дни, когда они на велосипедах приезжали туда пить бесплатную газировку (в цехах стояли газированные автоматы для рабочих). Внутренности заводских корпусов выглядели для детского сознания пугающими. Повсюду из неведомых щелей в грязном бетонном полу струился белый пар, в воздухе висела цементная пыль, создавая серую безрадостную завесу, за которой были различимы застывшие в причудливых позах арматурные скелеты будущих железобетонных изделий — плиты, сваи, колонны, стены… Над ними в сизой дымке тяжело проплывали огромные ковши с бетоном, кузова с арматурой и готовые бетонные изделия — всё это перемещалось на стропах мостовым краном, кабинка которого терялась под сводами этого страшного здания. Где-то там, в кабинке, с утра до вечера сидела его мама, ежедневно взирая сверху на этот кошмар. Она тоже участвовала в нём, творила его… Гул, скрип, треск, рёв, стуки и завывания механизмов сливались в один угрожающий хор бездушных зверей-роботов. Среди всего этого копошились в чёрно-серых робах люди. Много людей. Толику было странно представить, как они могли радоваться тому, что большая часть их жизни пройдёт здесь.

Благодаря этим кратким размышлениям, Толик делал непредусмотренную паузу, которая воспринималась публикой как окончание, за которым должны последовать аплодисменты. Когда гости начинали хлопать, Толик, довольный тем, что никто не заметил его запинки, раскланивался и шёл к столу за конфетой…

Последний раз он получил конфету за чтение наизусть этого поэтического творения в десятилетнем возрасте, поскольку на следующий год он накануне 'Дня строителя' заявил своей маме, что больше не будет этого делать. Несмотря на обиду матери, Толик остался непреклонным.

— Вот посмотри на меня, Толян, — Никита ткнул себя большим пальцем в грудь, оставив на своей зелёной рубашке жирное пятно. — Я похож на дурака?

Юноша молча обратил свой взгляд на пьяного хвастуна и мысленно ответил: 'Ты на хряка похож!'.

— Вот то-то и оно! — усмехнулся Никита. — Поэтому я и не поехал обратно к себе в колхоз. Я чё, дурак, чтобы на тракторе пахать? У нас на Украине много мест, где рабочие руки требуются. Например, в шахтах Донбасса. Но я же не дурак, чтобы работать! Ты тоже, я вижу, неглупый парень…

От этой животной откровенности Толику стало не только обидно и грустно, но и страшно одиноко. Причём, одиноко не потому, что ему некому было рассказать о своей романтической причине столь внезапного решения поступать после восьмого класса в Суворовское училище, а потому, что даже мысль, произнесённая вслух об этом, так быстро была испоганена.

Впрочем, можно ли испоганить звёздное небо? Или хотя бы Луну? Даже американцам, якобы побывавшим на этом загадочном шарике, этого не удалось.

Именно, глядя в небо, в его ночную глубину, Толику пришла идея с поступлением в Суворовское училище. Причина, конечно же, была в его тайной любви…

…Перед зимними каникулами в школу пришёл Виталий Смоляков. Раньше этот парень жил по соседству с Толиком, на параллельной улице. Он был старше Толика на восемь лет, но благодаря Лизе Толик был хорошо знаком с ним. Когда она училась в школе, её сверстники — соседские ребята и девчонки — часто собирались во дворе или на спортивной площадке. Иногда маленького Толика 'взрослая' Лиза брала с собой. Как правило, она усаживала его в дворовую песочницу, вручала ему алюминиевый совок и формочки, а сама отправлялась играть с ребятами в волейбол, прятки и прочее. А если это было вечером, она сидела с друзьями неподалёку у подъезда, вслушиваясь в тихие душевные стоны под гитару местного певца. В отличие от других знакомых Лизы, Виталий очень часто играл с Толиком. В песочнице они вместе строили замки, а если это было зимой — Виталий помогал Толику лепить 'снежную бабу'. Потом Виталий надолго исчез из жизни Толика. Поговаривали, что он поступил после школы в лётное училище.

И вот пару месяцев назад Толик вновь увидел его…

Когда 'карандаш', то есть классный руководитель 8 'А' Владимир Фёдорович Клешко, зашёл в класс со старшим лейтенантом в синей парадной форме офицера ВВС, все девчонки ахнули. Да и ребята, тоже затаив дыхание, смотрели на пришельца. Толик, узнав в нём своего соседа, сразу застеснялся и даже невольно пригнулся за партой. Уж больно красив был Виталий в этой форме! Высокий и стройный, с обаятельной улыбкой и уверенной речью, он на несколько минут заставил школьников смотреть на себя с открытыми ртами.

По просьбе Владимира Фёдоровича Виталий рассказал классу о своей службе, которую он проходил в Польской Народной Республике. Из этого рассказа Толик успел запомнить только то, что Виталий был лётчиком-истребителем. Всё внимание юноши было отвлечено на Ольгу Притульчик…

Её парта в третьем ряду хорошо просматривалась с того места, где сидел Анатолий, и он видел всё то восхищение, которое было в её взгляде, обращённом на Виталия. Она смотрела на него влюблёнными глазами!..

Все мечты Толика о ней, все тайные чувства и желания застыли в вакуумной тишине от этого взгляда. Ольга, его единственная и неповторимая любовь с первого класса, ускользала из его грёз прямо на глазах. Если до этой минуты он мог полноправно обманывать себя придуманными надеждами, то теперь не то, чтобы в далёкой реальности, но даже в самых робких мечтах Ольга становилась недостижимой, как звезда. И любые земные блага без раздумий были бы отданы Толиком только за то, чтобы этот восхищённый взгляд Ольги был обращён на него…

Пытки разума были недолгими. В одну из тех зимних ночей, когда Толик сквозь линзы своего самодельного телескопа всматривался в холодное мерцание звёзд, он увидел то, как возможно приблизиться к сиянию своей любви. Он тоже предстанет перед Ольгой в военной форме! Причём всего лишь через год — ведь время не терпит…

— …поэтому абсолютно правильно ты решил поступать в Суворовское училище, — пьяные рассуждения Никиты вернули мечтательного Толика обратно к кухонному столу. — И не надо мучиться сомнениями — 'поступлю или не поступлю'. Думаешь, эти генеральские недоросли и сынки офицериков всяких умнее тебя, что ли? У них только расчёт на связи своих папашек… А ты готовься к экзаменам. Прямо с завтрашнего дня! Шпаргалки там разные готовь… Ну, ты это лучше должен знать…

Язык у Никиты уже начал заплетаться, и речь становилась несвязной. Толик решил закончить с ним разговор и предложил ему идти спать. Никита согласился. Толик проводил его до своей комнаты, которую он был вынужден освободить на время приезда семейства сестры. Идя по тёмному коридору, Никита, поддерживаемый Толиком, продолжал расписывать его 'военные перспективы':

— Я тебя потом в Харьковское танковое училище пристрою… У меня там всё схвачено… А после… Ты, Толян, хоть мир увидишь. Наша армия более чем в сорока странах мира… Войска, инструктора, советники… В одной только Африке сколько дел у нас… Ближний Восток от евреев освобождать тоже надо… На пенсию раньше пойдёшь…

Озвучив последний аргумент, абсурдный для пятнадцатилетнего юноши, Никита наконец умолк и исчез за дверью, за которой послышался шёпот разбуженной Лизы.