Тытырин пренебрежительно хмыкнул.

– Гундыр… Гундыр – это народный фольклор, между прочим. Гундыр – это Змей Горыныч. Змей Горыныч подхватил стрептококки и теперь не может пуляться огнем. Тут как раз на горизонте появляется добрый молодец, который вызывает Гундыра на бой. Гундыр плюет в него огнем и тоже заражает добра молодца стрептококками…

– Я же просил из жизни гномов, – сказал Поленов. – При чем тут Змей Горыныч?

Тытырин не нашелся что ответить.

– Я просил из жизни гномов, – повторил в третий раз Поленов. – Все просто. Есть гномы, есть люди, они взаимодействуют. Где здесь гномы?

Тытырин и Снегирь промолчали.

– Я спрашиваю, где гномы?

– А при чем здесь гномы? – Снегирь решил пойти в атаку. – Художник должен отражать мир таким, как он его видит, а не писать о гномах! Пусть о гномах всякие остальные пишут! Вам мне на горло не наступить!

Поленов начал казенным голосом читать:

– Яиц гусиных – две дюжины, яблок медового сорта – пять мешков, сыров из козьего молока – пять голов, сухарей ржаного хлеба – десять кулей… Это, не считая помощи в строительстве жилища и предоставленной во владение керосиновой лампы. Пьесы нет.

– Как это нет! – возмутился Тытырин.

Но Поленов треснул его по голени короткими ножнами. Тытырин ойкнул и замолчал.

– Пьесы нет. А посему – вы оба переходите ко мне в обельные холопы на два месяца.

– Почему это на два месяца? – возмутился Тытырин. – За два десятка яиц на два месяца?

– Не забывай про керосиновую лампу!

Зимин открыл глаза пошире и даже чуть приподнялся на локте – и писатели, и читатель слишком увлеклись литературной беседой и про Зимина подзабыли.

– Вы меня очень разочаровали, – сказал Поленов. – У меня намечен график работ, вложены средства, люди задействованы. А вы меня так подвели.

Поленов щелкнул ножнами.

– Мне даже кажется, что двумя месяцами холопства не обойтись, – вздохнул Поленов. – Мне кажется, надо прибегнуть к более радикальным средствам.

– Не надо! – пискнул Снегирь.

– Это все он виноват! – Тытырин указал пальцем в сторону лежащего Зимина. – Труп! Он нас терроризировал! В смысле, когда еще жив был!

– Точно! – подхватил Снегирь. – Этот вандал! Он целые сутки пел частушки про трактористов! Какой драматург сможет работать под трактористские частушки? Я все-таки художник, я не полярник какой- нибудь!

– Он заставлял меня каждый день сочинять оду в честь его дурацкой подружки! – заявил Тытырин. – Это было омерзительно! Я спать даже не мог!

– От него все время пахло лисой, – сказал Снегирь. – Я не мог работать в таких условиях!

Зимин решил, что не стоит упускать момент. Еще минута – и они скажут, что он заставлял их возводить Великую китайскую стену из сушеного кроличьего помета. Или еще чего делать. Зимин неожиданно сел в гробу и вытянул перед собой руки.

– Ожил… – ойкнул Снегирь.

– Пресуществился, – булькнул Тытырин.

Зимин думал, что у слова «пресуществился» несколько иное значение, но спорить не стал. Он резко выскочил из гроба, шагнул к Тытырину и быстро сломал ему нос ударом кулака. Подтягивания даром не прошли.

Тытырин сел на траву.

– Это за дурацкую подружку, – сказал Зимин. – И это хорошо.

Затем он повернулся к Снегирю.

– Частушки про трактористов, говоришь? – усмехнулся Зимин. – Пахло лисой, значит? У меня к тебе, Снегирь, тоже несколько серьезных вопросов…

Однако Снегирь времени даром не терял. Едва поверженный Тытырин рухнул на сыру землю, как его собрат во творчестве Снегирь побежал. Сторонник скандинавской романтики бежал быстро, но Зимин, успевший близко познакомиться с внутренностями отрицателя, бежал быстрее.

Он догнал романтика и ударил его локтем в трапециевидную мышцу. Снегирь охнул и свалился, стукнувшись лбом о немилую его сердцу березу. Береза вздрогнула, а сам Снегирь покатился по земле, собирая на себя прошлогодние листья. Остановившись, он решил было притвориться мертвым, но Зимин на притворение не поддался, о мертвецах он имел кое-какое представление. Поэтому он стал пинать Снегиря ногами.

И пинал до тех пор, пока Снегирь не подал прошения о пощаде.

Но Зимин не остановился, сердце Зимина просило разрушения. Он огляделся. Березок и дубов было множество, вырубить их все было довольно трудно. Тогда Зимин обратился к избушке. Он подошел к ней решительным шагом, вышиб ногой дверь.

Внутри избушка больше всего напоминала коптильню. Нормальной печки или даже простенькой задрипанной буржуйки у писателей не оказалось. Оказался неопрятный очаг в углу и дырка в потолке над ним. Впрочем, судя по серой, давно протухшей золе, очагом не пользовались уже довольно давно, хотя все стены были покрыты бахромой из черной сажи. Но это, видно, еще с прошлых, хороших, времен.

По стенам помещались топчаны. Два полена, две доски, деревянная подушка. Роль одеял выполнял материал, весьма напоминавший холст, из которого были изготовлены картофельные мешки.

С крыши свисал крюк с керосиновой лампой. Керосина в лампе было на полпальца, в нем уныло плавали дохлые мухи и насекомые совсем незнакомой Зимину конфигурации.

Стола не оказалось вовсе. Посередине строеньица прямо из земли торчал дубовый пень. На пне стояла внушительных видов пишмашинка с заправленным листом бумаги. Вокруг, на полу, на топчанах, в щелях в стенах, везде, где только можно, скучала бумага. Бумаги было много, бумага была разноцветная. Белая, зеленая, синяя, красная и даже желтая. Зимин набрал себе еще про запас белых листов, затем сделал вот что. Вытащил из-под крыши огниво – напильник с привязанной к нему железякой, собрал бумагу в центре комнаты, чирканул железкой. Огниво выдало ворох искр, но бумага не загорелась. Тогда Зимин разбил керосиновую лампу и удобрил бумагу настоянным на насекомых горючим.

Снова чиркнул.

Листы вспыхнули, огонь побежал по кругу, по бумаге, воткнутой в стены, по крыше. Избушка наполнилась дымом, дышать стало трудно.

Перед тем как выбраться наружу, Зимин убрал в футляр пишущую машинку и закинул за плечо. В качестве трофея.

Поленов притащил шезлонг и наблюдал за деятельностью Зимина с одобрением. Избушка разгоралась, бревна трещали, крыша плевалась смолой, воздух ревел. Красота.

Показался Тытырин. Тытырин прикрывал нос ладонью и, боязливо озираясь, продвигался к своей избушке.

– Торопись, Тытырин, – крикнул Поленов. – А то вся нетленка прогорит! Все Колупени на комонях [49]!

Хибара быстро превращалась в костер.

– Ай! – завизжал Тытырин и попытался броситься в огонь с целью спасения своих шедевров, но на пороге комнаты передумал и отбежал на безопасное расстояние.

Снегирь чего-то спасать даже не собирался, выглядывал из-за дуба, но выглядывал тоже в меру, без риска. Скандинавский романтик опасался быть поколоченным еще раз.

Избушка горела жизнерадостно, Зимин смотрел, но никакого особого удовлетворения или облегчения почему-то не испытывал. Желание разрушать не пропало. Даже усилилось. Да, разрушать хотелось все больше и больше. Зимин шагнул в сторону рощи, в которой скрывался Снегирь, но Поленов сказал:

– Да плюнь ты на них, не марайся.