— Ага, ну, тогда ясно. Хорошо, Леонид Юрьевич не навредит.

В это время в дверях диспансера показался сам Самсонов.

— О, Иван Тимофеевич! Вышли на работу? Как здоровье? — спросил главврач, пожимая руку.

— Вашими молитвами, Леонид Юрьевич. Подлечили на четыре с плюсом. Готов тянуть шлею дальше.

— Хорошо, а то у нас трое на больничных, Сочнина в отпуске. Работать просто некому.

— Я вечером подойду? — спросил Зильберман.

— Хорошо. После пяти приходи, поговорим.

Полшестого от Самсонова с документами ушла старшая медсестра, и вскоре в кабинет постучал Зильберман.

— Входите, Иван Тимофеевич.

Самсонов просматривал какие-то бумаги, потом отложил их в сторону.

— Когда защита, Леня? — спросил Зильберман, усаживаясь на свое любимое место, на диван, и доставая сигареты.

— Через неделю. Только, боюсь, не дадут мне ее защитить.

— Это почему? Диссертация у тебя не просто крепкая, местами она просто революционная. За такими методиками будущее.

— За это я как раз не волнуюсь. Я совсем о другом говорю. Ты вот что у нас на старости лет творить начал, Иван Тимофеевич? Моча, что ли, в голову ударила?

— Ты про Ковалевскую? — спросил Зильберман.

— Я про ее квартиру. Прокуратуре все известно, Иван. Это чистый срок, ты не подумал об этом?

Зильберман закурил, выпустил дым круто вверх.

— Мне просто надоело иметь с каждой квартиры всего тридцать процентов, — пояснил он. — Жить мне осталось мало, а мне хотелось оставить внучке хорошую память о своем старом, любимом дедушке.

— Я так и думал. Как говорят урки — жадность фраера сгубила. Тогда объясни мне еще, что за два странных суицида были у нас в прошлом месяце? Я проверил: каждый раз к ним с проверкой ездил ты и Ковальчук.

— Да, ничего особенно. Суицид подтверждал диагноз. Так что, я думаю, и с Ковалевской все будет нормально. Верни, кстати, мне её дело.

— Нет. Отныне я буду лечить ее сам. Кстати, я изменил ей диагноз.

— На какой?

Самсонов подал Зильберману историю болезни, и тот, быстро найдя нужный текст, изменился в лице.

— Ты это серьезно?

— Да. Это вполне укладывается в рамки моей диссертации.

— Но тогда мне точно светит срок. Если она возвращается к нормальной жизни, то придется вернуть ей квартиру. Леня, ты не забывай, что с каждой квартиры я имел тридцать процентов, но ты то тоже получал свои десять. Посадят меня — тебе тоже будет светить не кафедра, а нары.

— Ну, доказать тебе это будет сложно. Кроме того, Тимофеевич, — Самсонов встал, остановился перед сидящим Зильберманом. — Ты вот говорил, что хочешь оставить внучке квартиру на память о себе. А ты не думал, что ты оставишь о себе другую память? Зельц давно умер, а дочь его жива. И все да сих пор спрашивают: 'Это не дочь того самого Зельца?' Боюсь, что и у твоей внучки будут такие же проблемы. Надо, Иван Тимофеевич, уйти красиво. Надо.

Он пристально глянул на старого доктора, но тот неожиданно рассмеялся.

— Удивляешь ты меня, Лёня. Ты что меня, загипнотизировать хочешь? Ты, наверное, забыл, что это я тебя обучал гипнозу?

Самсонов на это отреагировал спокойно.

— Да нет, помню. И я тебя не гипнотизирую, я обращаюсь к твоему разуму.

Самсонов встал, взял в руки историю болезни Ковалевской, потом достал из сейфа еще одно дело.

— Я сегодня дежурю. У тебя срок до утра, — сообщил Самсонов. — Завтра к тебе приедут из прокуратуры. Тогда уже изменить невозможно будет ничего.

Они разошлись в разные стороны: Самсонов поднялся на второй этаж, Зильберман ушел к себе в кабинет. Он долго сидел в кресле, курил. Потом усмехнулся, и включил стоящий на столе старенький компьютер. Длинные, изломанные артрозом пальцы доктора медленно набирали на клавиатуре короткий текст.

'Я только один виноват в аферах с продажами квартир. Все это делалось с моего веданья, и по моим указаниям'.

Зильберман отпечатал текст на принтере. Потом, старательно высунув язык, расписался. Роспись ему не понравилась, он порвал и выкинул листок в урну. Затем он еще раз отпечатал набранный текст, и снова расписался. Теперь роспись его устроила. Тогда он позвонил наверх, дежурной медсестре, спросил ее: — Оля, где там у вас Ковальчук?

— Отдыхает.

— Пусть, как время будет, зайдет ко мне в кабинет.

Это указание Зильбермана не удивило медсестру. Она знала, что санитара и доктора связывает одна, но пламенная страсть — рыбалка.

А доктор уже звонил домой. Трубку взяла как раз внучка.

— Деда, деда звонит! — пронзительно закричала она. Зильберман невольно заулыбался. Это четырехлетнее чудо с косичками было его последней радостью в жизни.

— Машенька, как у тебя дела?

— Хорошо, мы только пришли с бабушкой с прогулки, мы на санках катались.

— Это здорово. Маша, позови бабушку.

Когда трубку взяла жена, он сообщил ей: — Сонечка, я сегодня, наверно, ночевать не приду. Хочу подежурить. Надо подменить Самсонова, у него же скоро защита.

— Господи, Иван, ты же снова загоняешь себя на больничную койку! Что у них, дежурить некому?

— Не надо, Сонечка, не ругайся. Все будет хорошо. Целую тебя нежно.

Через десять минут после этого разговора в кабинет Зильбермана прошел рослый, под два метра, очень полный мужчина лет сорока. Его полнота казалась нездоровой, лицо широким, с полными щеками. Некоторую свирепость этому лицу придавали густые усы щеточкой.

— Можно, Иван Тимофеевич? — спросил он, приоткрыв дверь.

— А, заходи Миша, заходи.

Они пробеседовали больше часа, потом санитар ушел. Лицо его было озабоченным, а под глазом дергалась какая-то жилка.

Самсонов, сидя в гипнотарии, изучал историю болезни заинтересовавшего его больного. Собственно это дело ему подсунула сегодня Влада Зарецкая. Чем больше Самсонов изучал документы, тем больше он убеждался в правильности выводов Влады.

'Да, детство у него было классическим: нестерпимо требовательная мать, что избивала его каждый день, энурез, а значит, насмешки со стороны других детей. Сплошные неудачи в любовных поисках. Так вот психология маньяков и формируются', — думал Самсонов.

Дверь за его спиной, тихо скрипнув, открылась, но он услышал это звук, и, не оборачиваясь, громко сказал: — Стой Дымчук!

Вошедший замер. Тогда Самсонов развернулся, и глянул на вошедшего. Это был мужчина в больничной пижаме, среднего роста, непонятных лет, с каким-то расплывчатым, неприметным лицом. В руках его была тонкая бельевая веревка, намотанная на обе ладони.

— Так вот ты какой, Виктор Дымчук? Значит, это тебя громко именуют Торским душителем? — спросил Самсонов, пристально глядя в лицо убийце.

В глазах незваного гостя мелькнуло что-то паническое.

— Я, я ничего…

— Да, ладно, не стесняйся, — оборвал его доктор. — Я все понял. Тебя положили сюда два месяца назад с обычным психозом. Тут Иван Тимофеевич обнаруживает, что дело гораздо серьезней, применил, наверняка гипноз. И ты в таком состоянии рассказал ему про себя то, что так долго скрывал от всех. Ведь так?

Дымчук с трудом, но кивнул головой.

— Сколько человек ты задушил в Торске? — небрежно поинтересовался Самсонов.

— Ш-шесть.

— А здесь?

— Двоих.

— И тебе разрешил их задушить Иван Тимофеевич, не правда ли?

Тот снова кивнул головой.

— Понятно. А теперь он разрешил тебе задушить меня, правда?

Дымчук снова кивнул. А Самсонов продолжал говорить, пристально глядя в глаза Дымчука: — Но Иван Тимофеевич не сказал тебе главного, Витя. Самый большой кайф ты получишь тогда, когда сам наденешь на себя веревку. В этот момент ты достигнешь самого большого, просто грандиозного кайфа.

— Я думал об этом, — с трудом выдавил Дымчук. — Я уже пробовал, руками.

— Тебе понравилось?

— Да.

— Так иди и закончи этот кайф до конца. Я тебе разрешаю. Иди в туалет, там сейчас никого нет, а веревку можно накинуть на решетку. Ты выйдешь из кабинета, и забудешь про все, про что мы тут говорили. Но, ты сделаешь это. Иди.

Дымчук развернулся, и все так же находясь в трансе, вышел из кабинета. Тут же в кабинет ворвался Ковальчук. В руках он держал лист бумаги. Увидев спокойно сидящего в кабинете главврача, он замер на месте. Самсонов этому не удивился.

— А, это ты, Миша. Дай сюда бумагу, и иди, помоги Дымчуку. Он решил нас покинуть.

Через час Ковальчук спустился вниз, зашел, без стука, в кабинет Зильбермана. Тот, увидев входящего, оживился, но потом понял, что санитар в странном состоянии. Тот молча протянул доктору бумагу, развернулся, и, так и не сказав ни слова, вышел из его кабинета. Зильберман развернул бумагу. Это