а об одной сигарете, одной затяжке. А что будет потом — неважно, когда кайф пройдет — время уже будет приближаться к обеду, в трамваях начнется второй, дневной давильник, и опять можно стибрить что-то на новую мастырку и так — до вечера. Только однажды они работали не ради денег и наркотиков, а для искусства, и тогда, действительно, каждый развернулся во всю свою профессиональную мощь. Дело было прошлым летом, во время футбольного матча «Нефтяник» — «Арарат». Практически этот матч должен был стать историческим сражением между Арменией и Азербайджаном, политической, культурной и национальной битвой, единственным легальным выражением старинной вражды азербайджанцев и армян. Не исключено, что в случае победы «Арарата» в городе могла начаться армянская резня, во всяком случае накануне матча в город ввели войска, и по улицам открыто ходили усиленные — по шесть человек — воинские патрули.

Ясно, что в день матча в трамваях, едущих на стадион и со стадиона, должен был произойти фантастический давильник, и было бы грех не воспользоваться этим. И вот Генерал по всему городу всем своим тридцати тройкам объявил конкурс — кто больше снимет в этот день часов. Как пишут в газетах, ребята восприняли этот призыв с воодушевлением и подъемом. Тем более, что победителям Генерал обещал уникальный приз — настоящий браунинг.

Подведение итогов было назначено на вечер, в 9.00 в Малаканском скверике — в самом центре города, и когда все собрались, каждая тройка стала выкладывать добычу на садовую скамейку. Кто снял 18 пар часов, кто — 23, кто — 27. Двадцать семь — это был итог работы группы Шаха, но первенство досталось не им, на две пары часов больше принес Ариф, по кличке Мосол, и Генерал действительно вручил ему маленький женский браунинг без патронов. «Ничего, — сказал тогда Мосол. — Был бы браунинг! Патроны найдутся!» А затем Генерал, тихо ухмыляясь, открыл свой чемоданчик и в общую кучу высыпал свою добычу — один, без подручных, он снял в тот день 69 часов! Вот это была работа!

Впрочем, сегодня с этим очкариком тоже все было сделано чисто, как на репетиции. В короткой, — может быть, секунд двадцать-тридцать, — потасовке Семен и Рафка плотно зажали очкарика, он с перепугу рванулся в глубину вагона, но рука с часами как бы случайно застряла у Рафки под локтем, очкарик стал выпрастывать ее, вырывать, и в этот момент Шах легким движением, ноготком расстегнул браслет. Больше не потребовалось ничего, очкарик сам вытащил руку из браслета, и часы, как созревший плод, упала Шаху в ладонь.

— Есть! — тихо сказал Шах Семену и ему же крикнул громко: — Ах ты, сука! — и дернул его с подножки, будто увлекая в драку. Следом спрыгнул с трамвая Рафка, и на глазах пассажиров удаляющегося трамвая Шах и Семен еще изображали «толковище» и драку, а Рафка их разнимал, но как только трамвай скрылся за поворотом, Шах достал из кармана только что снятые часы и все трое полюбовались добычей — настоящая японская «SEIKO». Если стать у комиссионки — в полчаса можно забить их за сотнягу, но они, конечно, стоять не будут, им срочно нужна анаша и опиум, и хотя Толик Хачмас даст за эту «Сейку» товару не больше чем на полсотни — ничего, лишь бы он был на месте, этот Толик, а то еще смоется куда-нибудь, время уже одиннадцать.

Втроем, не сговариваясь, они знакомой дорогой — через привокзальную площадь — ринулись в сторону центра города, к драмтеатру. И вдруг…

Шах замер, ребята тоже остановились.

На тротуаре, прислонившись спиной к фонарному столбу, рыдала семнадцатилетняя Снегурочка — голубоглазое существо небакинской красоты. У ног ее стоял какой-то чемоданишко, в руке была открытая дорожная сумка. Бакинское солнце ударялось в ее пепельные волосы и разбивалось каким-то доселе невиданным радужным окаемом, будто каждый волос дробил солнце на радужные капли. И совсем по- детски, кулачком она вытирала неудержимый поток слез.

— В чем дело? — решительно шагнул к ней Шах.

— Ни-ни-ни в чем… — сказала она сквозь слезы.

— А что ты ревешь?

Она подняла на него голубые озера глаз, и у Шаха остановилось сердце.

— Я… я… с поезда, из Вильнюса… Приехала к тете. Вот сейчас. Только что. У меня здесь был кошелек, — она показала на сумку. — Там деньги были, паспорт и тетин адрес… у-у-у… — дальше она опять разрыдалась.

— Подожди! — он тронул ее за руку. — К тебе кто-нибудь подходил?

— Никто. Один мальчик помог на вокзале вещи донести…

— Какой мальчик?

— Никакой. Такой черненький, высокий, а что?

— В кепке?

— В кепке. А что? — она опять посмотрела на него своими озерами.

Ребята переглянулись.

— Мосол, — уверенно сказал Рафка. Вокзал был участком Арифа Мосола, и все трое ясно поняли, что это — его работа. Шах взглянул на украденную «Сейку», было пятнадцать минут двенадцатого.

— Во сколько пришел поезд? — спросил он у нее.

— В одиннадцать… А что?

— Ничего, поехали — Шах взял у нее чемодан, решительно двинулся к стоянке такси.

— Куда?! — изумилась она.

— Поехали! — приказал он Рафке и Семену и спросил у нее: — Сколько там было денег?

— Восемьдесят рублей, на обратный билет. А куда?…

— Садись, — он открыл дверцу свободного такси, нельзя было терять ни минуты. Стибрив кошелек, Мосол извлек деньги, а все остальное должен был немедленно куда-нибудь выкинуть, в какой-нибудь мусорный ящик, урну, подворотню, но куда? Шах даже обвел глазами площадь, прикидывая, куда бы он выкинул этот кошелек, чтобы побыстрей избавиться от улики, но поди знай, где и в какую минуту Мосол стащил у нее кошелек, может, — еще на перроне. Нет, нужно срочно ехать его искать, с такими деньгами — восемьдесят рублей! — Мосол, конечно, должен был в первую очередь рвануть к Толику Хачмасу.

— Русский драмтеатр, — сказал Сашка шоферу и почти силком втолкнул в машину недоумевающих ребят и эту синеглазую плаксу. — Как тебя зовут?

— Лина.

— А фамилия?

— Бракните.

— Как? — переспросил он.

— Бракните, Лина Бракните.

— Ага. Хорошо, — запомнил он. — Меня зовут Саша. Запомни: Саша Романов, я твой двоюродный брат.

— Брат?!

— Да. Так надо. Если кто спросит — ты мне двоюродная сестра. — И повернулся к Рафке и Семену:

— Понятно?

— Да, — сказали те, уже догадавшись, что он собирается делать, а он еще прибавил им по- азербайджански, чтобы Лина не поняла:

— А кто меня выдаст, того я лично в… — впрочем, выругаться даже по-азербайджански он при ней не сумел, язык не повернулся сказать привычное, матерное, ну да они — Рафка и Семен — поняли и без слов.

— А почему тебя тетка не встретила на вокзале?

— Не знаю…

— И ты не помнишь ее адрес?

— Не помню.

— А фамилию?

— Конечно, помню. Ее фамилия Бракните Нора Густавна, — она смотрела на него с доверчивостью ребенка, нашедшего твердую руку взрослого, и именно этот ее взгляд, эта доверчивость и вера в то, что он, Сашка Шах, поможет ей в этом чужом и незнакомом городе — именно это впервые, может быть, испытываемое чувство, что в тебя, как в мужчину, как в защитника верит женщина, — это чувство