тут погуляю, мне тут все равно к восьми надо быть.

— Может я полевачу? — спросил Сережа.

— Это твое дело. — Какой московский водитель не «полевачит» в свободное время, не зарабатывает «левым образом» на подвозе пассажиров? И какое начальство не закрывает на это глаза?

— А вы меня по радио вызовите, если что, через коммутатор Петровки, — сказал Сережа и включил двигатель. Теперь, когда потекло его «левое» время, ему была дорога каждая секунда.

Я дошел до угла, до газетного киоска, размышляя, куда бы двинуть свои стопы, и не пойти ли просто в стекляшку на Ленинградском проспекте шашлычка съесть, когда услышал вдруг за спиной:

— Извините. Можно вас?

Я повернулся на этот тихий женский голос.

Зеленый сарафан, короткая черная стрижка над темными глазами. Инна Кулагина. А я собирался звонить ей через час, назначить встречу после восьми.

— Мне нужно вам что-то сказать. Эти блокноты у меня.

— Я знаю, Инна. Где они у вас? В редакции?

— Нет. Дома. Только… — она замялась.

— Что?

— Не знаю… Там есть такие выражения… Я боюсь, что…

— Инна, давайте отойдем за угол. Тут окна вашей редакции. Может быть, вам не нужно, чтобы вас видели.

— Все равно наши в машбюро уже все поняли! — сказала она почти в отчаянии.

— Вам нечего бояться, — я взял ее под локоть и свернул за угол, в сторону циркового училища. Веселая компания юных циркачей шла нам навстречу. Возбужденный, темпераментно размахивая руками, они хохотали, изображая кого-то, и мы услышали на ходу: «И за это ему влепили трояк!». Я подумал, что сейчас июнь, в цирковом училище как раз идут экзамены, и где-то там должен быть мой бывший «клиент», а теперь заведующий кафедрой иллюзиона и фокуса Василий Кождаев, в прошлом «Цыган», «Профессор», «Черный» и «Король Птичьего рынка».

— Вот что, Инна, слушайте. Там что у него, антисоветчина в рукописях?

— Ну, я не знаю… — беспомощно сказала она.

— Хорошо. Я вам обещаю, что все, что не относится к этому делу, в материалах следствия фигурировать не будет. Когда я могу получить эти блокноты?

— Может быть, я вам завтра принесу? — Похоже, что она уже жалела, что догнала меня.

— Нет. Мне нужно сегодня. Вы хотите, чтобы мы его нашли? — спросил я в упор. — Я имею в виду — живым, если он жив?

— Да. Конечно! — сказала она негромко. — Он всегда влезает в такие истории… Я ему говорила…

В голосе у нее уже дрожали слезы, и было бы неловко, если бы она расплакалась сейчас, на глазах у прохожих. Я поспешил сменить тон:

— Ну-ну! Все будет хорошо. Значит, мы встречаемся здесь, вот на этом углу, в восемь часов и едем к вам за блокнотами? Договорились?

— Лучше возле метро, — сказала она. — Тут все наши будут в восемь часов. Возле метро «Белорусская» в 8.15, у кольцевой. А?

— Годится, — утвердил я. — Я ваш сосед, живу возле Измайловского парка.

— Да? А как вы узнали, что я…

— Потому что первую страницу своего блокнота он перепечатывал сам, наспех, с ошибками и опечатками. А дальше… Кто-то сидел у него дома и печатал все остальное — тот, кто хорошо знает его почерк и прекрасно печатает. Вы печатали при нем? Он что-то рассказывал об этом Шахе?

— Нет, — она покачала головой. — Я вообще не видела Вадика в этот раз. Он прилетел из Баку и даже не зашел в машбюро и не позвонил мне. А потом он пропал — день, два, три. Я не выдержала и поехала к нему. У меня есть ключ…

Ну, остался с тех пор, знаете… Я приехала поздно и ждала его всю ночь и печатала ему то, что он начал…

Я представил себе, как в холостяцкой квартире общежития ЦК ВЛКСМ сидит всю ночь эта молодая женщина, ждет гуляющего, как ей кажется, любимого человека, и вместо ревности, битья посуды и мебели, вместо истерик и прочей киношной галиматьи покорно-рабски печатает на машинке его дневник, его рассказ о том, как в командировке он в очередной раз влюбляется и волочится за очередной красоткой. О, верность русской женщины!..

— А потом у него был обыск, забрали Солженицына, — продолжала она. — Когда мне сказали, я так испугалась…

— Что на следующий день забрали у него все его блокноты из редакции.

— Нет, в тот же день. Я ведь до восьми работаю, а обыск был в шесть или в семь. Через полчаса знала вся редакция. Я осталась позже всех и… Слушайте, ему ничего не будет за то, что у него был Солженицын?! — спросила она почти с мольбой.

— Я вам обещаю! Честное слово! — Я уже начал терять терпение.

— Хорошо, — сказала она. — До свидания.

И ушла назад, в редакцию. Я представил, каково ей будет сейчас работать эти оставшиеся два часа, и в размышлении куда же все-таки убить время, добрел до Училища Циркового Искусства. Что-то подстегнуло меня (скорее просто безделье и любопытство), и я шагнул в училище, но привычно-натасканный взгляд дежурного вахтера тут же выделил меня из потока шастающих в училище и обратно подростков и юношей.

— Куды идем?

Пришлось вытащить красное удостоверение прокуратуры:

— Мне нужен Василий Николаевич Кождаев.

Кирпичная морда откровенного выпивохи-вахтера тут же изменилась:

— Проходьте, канешно! Он на экзамене, на арене. Вот по этой лестнице, — теперь он услужливо показывал мне дорогу.

— Когда-то тоже работал в цирке? — спросил я его на ходу.

— Кто? Я-то? Було дило… У юность на ринге с Королевым дрался, медали имел. А опосля — в цирке гири бросал, пустые конечно…

— Змий покусал? Зеленый? — спросил я, невольно держась за вахтера, когда мы по темной круговой какой-то лесенке спускались в специально сделанный для разных фокусов ход под учебно-цирковую арену.

— Ну! — подтвердил вахтер. — Воно ж сначала как? Примешь сто грамм для допинга, а тогда еще сто, а тогда еще… Оно ж в тей-то годы не було нонешних всяких наркотиков. Вот он, Василий Николаевич… — и вахтер, вытянув руку вверх, тронул за штанину кого-то сидящего прямо над нами. Я чуть поднял голову и увидел, что наш люк приходится прямо под столом экзаменационной комиссии, а над ними, над этой учебно-цирковой ареной парит в воздухе на тонком тросе молодой мальчишка, ногами играет на скрипке, а руками жонглирует какими-то огненными булавами.

— Василь Николаевич! — дернул вахтер еще раз штанину светлых и хорошо отутюженных брюк.

Знакомое цыганское лицо Кождаева выглянуло из-за стола и, увидев меня, Кождаев, удивленно вскинул черные брови.

— Какими судьбами, дорогой?!

Через минуту я уже сидел за столом комиссии, в числе бывших именитых звезд цирка, а теперь профессоров циркового училища. Было странно слышать, как бывших знаменитых клоунов, наездников и жонглеров, чьи имена были знакомы мне по цирковым афишам моей молодости, тут называли «профессорами», особенно это было смешно в применении к Кождаеву — его снова, как на Птичьем рынке, величали «профессором» и при этом хитро, с улыбкой косил на меня свои черные, с огоньком глаза.

Вслед за юным скрипачом-жонглером Шиманским выступили Надя и Оля Цурюпа — две близняшки- гимнастки, потом Иван Урема — смешно, как чебурашка, мальчишка-клоун, за ним — Борис Нежданный, фокусник с картами и теннисными шариками. Две из этих фамилий — Урема и Цурюпа — показались мне