«важняка», а скупо перечислил факты похищения Белкина и Рыбакова, причины обыска на квартире Белкина и результат — обнаружение рукописи о бакинских наркоманах и исчезновение остальных блокнотов. Я сказал, что меня не интересует, кто взял эти блокноты и по каким мотивам, просто эти блокноты позарез нужны следствию, чтобы найти похитителей Белкина и его самого — пока есть надежда на то, что он еже жив.

— Если тот, кто взял эти блокноты, не хочет себя объявлять, — сказал я, — предлагаю сделать проще. Вот я вижу здесь телефон. Я останусь возле него и просижу здесь полчаса. За это время человек, который взял эти блокноты, может анонимно мне позвонить и сказать, где и когда я могу их найти. И даю вам честное партийное слово, что никаких выяснений, кто взял эти блокноты, я производить не буду. Уже хотя бы потому, — сказал я с улыбкой, — что мне это просто ни к чему. Мне поручено искать Белкина, и я не хочу терять время на посторонние вещи.

В зале была тишина. Кто-то курил, кто-то отвлеченно смотрел в окно, а кто-то уже поднялся, спросил нетерпеливо у главного редактора:

— Все? Можно идти?

— Минуточку, — сказал я, — если кто-то может дополнить мои знания о Белкине, о его врагах, если такие были, о его связях с какими-либо сомнительными людьми, или о том, что он делал накануне исчезновения, все это, любая деталь может помочь следствию. Поэтому я прошу всех, кто знает хоть что-то, зайти ко мне в эти полчаса или позвонить мне на работу, в Прокуратуру СССР.

Теперь они с явным облегчением загремели стульями и стали гурьбой двигаться к выходу, скептически усмехаясь, переговариваясь на ходу. Но все же какая-то долговязая и совсем юная девица, ну не старше семнадцати лет, не утерпела, спросила, краснея:

— Скажите, все знают, что у Вадима Белкина забрали «Архипелаг ГУЛАГ». И все знают, что за хранение самиздата, Солженицына, Авторханова и прочих у нас дают как минимум три года. Так? Выходит, если вы Вадима найдете, вы его все равно посадите. Так?

Я ждал этот вопрос, я очень хотел, чтобы его задали, и вот он прозвучал, слава Богу! Вся редакция задержалась у двери, ожидая ответа. Ведь именно в этом, на их взгляд, и была загвоздка.

— Нет, — сказал я, — не так. Я исхожу из того, что вы, как работники идеологического фронта, должны знать оружие своих противников, методы работы западной пропаганды. Поэтому в том, что Белкин держал у себя Солженицына, для меня нет криминала. Юпитеру это позволено. Он же не читал Солженицына вслух в московском метро, я надеюсь. — Это вызвало улыбки. — Сейчас же речь идет не о юридических проблемах вообще, а о жизни и смерти вашего коллеги. Даже если в его рукописях будет нечто вольноядумное или нецензурное, — я нарочно сделал нажим на слове «вольно», давая им понять, что именно я имею в виду, — я обещаю вам, я даю вам честное слово, что это не отразится на его биографии.

— Если она продлится, — сказала девушка.

— Да, — сказал я, — если мы с вами примем срочные меры, чтобы она продлилась.

Было похоже, что я проиграл. Они скептически улыбались, их глаза выражали явное недоверие и насмешку. Молча, почти не переговариваясь между собой, они покинули конференцию, и мы остались втроем — я, главный редактор и ответственный секретарь. В глазах у Корнешова можно было прочесть немой вопрос, мол, что дальше? что еще я должен для вас сделать?

— Мы вам нужны? — спросил меня ответственный секретарь.

— Нет. Спасибо. Я посижу тут у телефона, как и сказал.

Корнешов сказал:

— Тогда мы пошли работать. Если вам что-то понадобится…

— Да, да, конечно. Спасибо, — сказал я.

И они ушли, закрыли дверь за собой. Я снял телефонную трубку, проверил — телефон работал. Я положил трубку и стал ждать. Читать личное дело Белкина не хотелось, его уже читал до меня дотошный Пшеничный, и если тут что-то было, он бы уже выудил.

Время шло. Ни звонка, ни скрипа открываемой двери. До конца назначенного мной получаса осталось три минуты, потом две, потом одна. Я решил подождать еще минут пять, но было ясно, что мой эксперимент не удался. Отвращение к следственным органам, внедренное в общественное сознание за все годы сталинского режима, недоверие к прокуратуре, милиции, следователям не искоренить и не преодолеть вот такими попытками поговорить по душам или моим личным честным словом. Эти газетчики боятся скомпрометировать своего приятеля и попасть в сексоты, доносчики, боятся, что назавтра к ним могут нагрянуть, перетрясти их дом, рукописи. И ведь можем, чего тут темнить, действительно, можем, закон как дышло, и всегда можно найти повод войти в любой дом, а можно и без повода, Боже мой, чего только не делается в нашем «датском королевстве»! Да. Но что же, бросать профессию?

С горечью думая обо всем этом, глядя на тихий закат, на уплывающее за крыши домов оранжево- желтое солнце, я еще прислушивался к шумам за дверью, ожидая, как чуда, чьих-то шагов, стука в дверь. Но чуда не было. Где-то в отдалении звенели телефоны, в машбюро трещали пишущие машинки. Я стал собирать свою папку, бумаги, рукопись Белкина, ее небрежную, с опечатками, первую страницу, и остальные — отпечатанные идеально. И вдруг смутная идея родилась в мозгу.

Я встал, полистал белкинский блокнот, вырвал из середины самую грязную и неразборчивую страничку и пошел в машбюро — мимо комнат с надписью «отдел новостей», «студенческий», мимо сотрудников газеты, которые смотрели на меня с холодным любопытством.

Дверь в машбюро открылась легко, одним касанием руки. За дверью, в комнате, залитыми одновременно лампами дневного света и заходящим солнцем, сидело восемь машинисток, с пулеметной скоростью они стучали на электрических пишущих машинках. Едва я вошел, как этот стук прекратился, все подняли на меня вопросительные глаза. Разного возраста, но с одинаковой старательностью в косметике, они восседали за своими столами как манекены — руки их застыли над клавиатурой невыключенных урчащих пишущих машинок.

Подняв в воздух листок из белкинского блокнота, я спросил как можно оживленней, почти развязно, как обычно говорю машинисткам нашего машбюро:

— Девочки! Кто почерк Белкина знает? Мне полстранички отпечатать…

Все молчали, но кто-то непроизвольно повернул голову к сидевшей у окна стройной брюнетке в зеленом сарафане. Этого было достаточно. Я шагнул к этой, уже ярко краснеющей машинистке.

— Будьте добры! Сделайте мне эту страничку! Как вас зовут?

— Инна, — сказала она негромко и тут же, почти без перехода, бледнея.

Я сделал вид, что ничего не замечаю, положил перед ней страничку из белкинского блокнота:

— Пожалуйста. Вам не трудно?

Молча, не отвечая, она вытащила из машинки прежний лист бумаги, вставила чистый, придвинула к себе белкинский лист. В комнате возобновился старательный, я бы даже сказал — чересчур старательный — стрекот машинок. Через секунду к ним присоединился треск пишмашинки Инны. Не глядя на клавиатуру, а глядя только в разбегающиеся строчки белкинской скорописи, она промчалась пальцами по клавишам машинки без единой запинки. Это было место, где Белкин описывал, как он в один момент, с первого взгляда влюбился в бакинском аэропорту в Аню Зиялову. Искоса наблюдая за Инной, я видел, как, печатая этот текст, она сжала челюсти и потемнела лицом. Допечатав страничку, она выдернула из машинки лист и протянула мне. Я сказал как можно беспечней:

— Большое спасибо. А то я мучился, не мог прочесть. Спасибо еще раз.

И — ушел.

Конечно эту машинистку Инну можно было допросить немедленно. Но я не хотел спешить, не хотел делать это в редакции. Было шесть часов; два часа, оставшиеся до восьми, до конца ее рабочего дня, ничего не решали. В списке редакционных телефонов среди фамилий машинисток была только одна Инна — Кулагина Инна Витальевна, и этого было достаточно. На улице ждала меня черная «Волга».

В машине водитель Сережа — мой давний знакомый, обслуживающий нашу прокуратуру уже три года, — читал «Анну Каренину». Я взял трубку радиотелефона, вызвал коммутатор Петровки и через нее — адресный стол Москвы. 'Кулагина Инна Витальевна, возраст 25–26 лет, место работы — «Комсомольская правда» — продиктовал я и через минуту получил ее адрес: «12 Парковая, 17, кв.73».

— Вот что, — сказал я Сереже. — До восьми ты мне не нужен. Езжай поужинай или что хочешь. А я