заключалась в том[316], что различия между нами существовали только у нас в головах, они были чистым вымыслом. Человек счастливый был этим совершенно ослеплен. Он вкушал зрелище и блюда с увлечением и был на верном пути; будь то Пекюше[317] или премьер-министр, антрекот оставался антрекотом. Начинающие писатели, вернувшиеся из Канн молодые актрисы и буржуа-любители могли по воскресеньям сколько угодно заглядывать в тарелку Франсуазы
Саган, Катрин Денев или Жака Лорана, им не удавалось разглядеть ту привилегированную икринку, которая могла бы дать им повод к зависти…»
10 мая 1981 года станет одним из самых великих дней в истории ресторана[318]. Франсуаза Саган сможет сказать: «Я там была», — как Робер Сабатье, Жан Дютур[319], профессор Жорж Ведель[320], шансонье Пьер-Жан Вэйар. Победа на выборах в президенты республики Франсуа Миттерана, постоянного посетителя «Липп», разделила зал на два лагеря. Сторонники левых сил торжествовали. Роже Каз был скорее недоволен. Когда входил кто-то из людей, связанных с политикой, раздавались крики: «прочь» или «браво». «Я была пьяна от радости», — говорит Франсуаза Саган. Срочно вернувшись автомобилем из Кажарка, чтобы присутствовать при триумфальном шествии своего кандидата по улицам Парижа, она дошла до Бастилии: «Люди прыгали под дождем, это было потрясающе».
Первый раз, когда она случайно встретила Миттерана у друзей, он не произвел на нее особенного впечатления: «Меня оттолкнула его надменность. Когда спустя несколько месяцев мы увиделись вновь, у меня сложилось другое мнение. Мне показалось, что у него нет вкуса к власти, но есть желание изменить положение вещей. За год до того, как он был избран, мы вместе обедали у меня дома, на улице Алезиа. Он казался умным, открытым, интересным человеком. С тех пор мы время от времени виделись раз в два-три месяца у меня, на Елисейских Полях, во время манифестаций, например в Лоншане по поводу Премии Триумфальной арки».
Во время одной из бесед Франсуа Миттеран заговорил о Бернаре Франке, чей «Безумный век» он высоко оценил. «Я согласен практически со всем, что вы говорите, кроме ваших высказываний о Мальро», — написал он автору, который не питал теплых чувств к депутату Ниевра. В тот день он спросил о нем у Франсуазы Саган. Она подняла руку вверх в направлении комнаты Бернара. Думая, что она указывает на север Парижа, он воскликнул: «А! Так он живет на Монмартре…» — «Нет, нет, он здесь», — сказала Саган и попросила позвать Бернара. «Меня разбудили, — рассказывает Бернар Франк. — Я спустился в халате, словно ночная птица и, все еще сонный, выпил с ними чашку кофе».
«Я гораздо более сдержан по отношению к воззрениям левых, но был рад, что у них есть свое мнение», — прибавляет он.
По случаю четвертой годовщины избрания Миттерана Саган дала интервью «Пуан», где в большей степени, чем когда-либо, выразила свое одобрение:
«Внешняя политика Миттерана достойна восхищения.
Он упразднил вещи, которые меня приводили в ужас, например, смертную казнь или Суд безопасности. Это первый руководитель государства такого масштаба после Де Голля».
Позднее она напишет в иллюстрированном издании, посвященном Франсуа Миттерану:
«Я думаю, что он нуждается в дружеской теплоте, в поддержке, но его натура — натура одиночки, даже если ему необходимо и есть о чем с кем-то говорить. Это тот идеальный друг, о котором говорит Рембо, друг не горячий и не слабый, просто друг. Те, кто с ним живут, это знают. Те, кто живут далеко и любят его, смутно это ощущают, а те, кто его не любят, немного завидуют этому его качеству неосознанно или скорее завидуют его друзьям, для которых он более чем значительный, он надежный и чудесный. Я говорю надежный, потому что чем мы слабее, тем более его внимание и привязанность. И я говорю чудесный, потому что эта дружба действительно чудесна»[321].
Когда на обломках «Франс-обсерватер» возник «Нувель обсерватер», Франсуазе Саган предложили сотрудничать в нем с первого же номера, который появился 19 ноября 1964 года с интервью с Жан-Полем Сартром. Главой нового издания стал тридцатипятилетний Клод Габриэль, деловой человек, инженер, предприниматель. Он возглавил редакцию нового еженедельника по предложению своего друга, Жана Даниэля, бывшего главного редактора и репортера «Экспресс». Даниэль, однако, был не слишком в восторге от этого болезненно оптимистичного человека, в котором постоянно бурлили какие-то идеи. Он ставил ему в упрек общение с людьми, по его мнению, слишком легкомысленными: «То, что его окружала эта фицджеральдовская вселенная, в которой Франсуаза Саган и Бернар Франк заставляли его существовать, не мешало мне думать, что когда-нибудь я смогу с ним подружиться»[322] .
Быть может, он боялся заразиться этой неуемной веселостью и беззаботностью, которые граничат с пустотой? Антуан Блондэн объяснит этот феномен тем, что «побег к празднику, рожденный потребностью отвергнуть тоску и квазибиологическое чувство одиночества, порождают то, что Симона де Бовуар обозначила как “страстное утверждение существования” и великое осуществление “полноты бытия”. Потому можно ложиться спать без укоров и страха…»[323].
Неприязнь Жана Даниэля по отношению к этой среде настолько значима, что его критики отреагировали презрительной миной на выход в ноябре 1966 года романа Симоны де Бовуар «Прелестные картинки»: «Это мир Франсуазы
Саган, не ваш. Это не имеет отношения к Симоне де Бовуар». «Будто я им мошенническим образом всучила покупку, не соответствующую этикетке», — уточняет писательница.
Когда в «Нувель обсерватер» в апреле 1971 года появился «Манифест 343», они вместе высказались против преследований абортов и потребовали права на контрацепцию и свободу аборта.
«Аборт, — говорит она, — это вопрос положения в обществе. Если у вас есть деньги, все проходит хорошо — в Швейцарии или еще где-нибудь. Вы возвращаетесь, и все в порядке. Если у вас нет денег, пятеро детей и муж, которому ни до чего нет дела, вам надо идти к молочнице на углу, которая знает аптекаря, который… и который вас уродует! Мы имеем право сохранять ребенка только в том случае, если он действительно желанный».
Следуя этому принципу, романистка помогла женщине с большой семьей, уроженке Лилля, которая обратилась к ней как к последней надежде:
«Она забеременела, когда у нее уже было девять детей. Муж — убежденный католик, у нее не было никакой возможности сделать аборт. Я дала ей необходимую сумму, 400 тысяч старых франков. Немного времени спустя я с удивлением получила письмо, в котором она меня обвиняла в том, что я заставила ее совершить противозаконное действие, и угрожала донести в полицию, если я ей не дам еще значительную сумму. Я попросила ее приехать в Париж. Когда она позвонила, я открыла дверь и, не впуская ее, сказала только: “Я просто хотела посмотреть вам в лицо! А комиссариат внизу!”»
Равнодушная к мнению толпы Франсуаза не имела времени задаваться вопросом, относится ли она к «угнетенным женщинам». По просьбе «Либерасьон»[324] она высказала свою точку зрения на существовавший уже десять лет феминизм во время разговора с журналисткой и писательницей Анник Жей, которая выразила негодование по поводу типа мачо, мужчины-диктатора, опубликовав эссе о положении мужчины в обществе[325]. «Главная проблема — это одиночество, — подчеркнет Франсуаза Саган. — Не сексуальные отношения, не конфликты между мужчиной и женщиной. Я читала статистику о том, сколько в Париже одиноких людей. Это ужасно. Я считаю, что жить надо в паре».
Что касается властных мужчин, она обсуждала этот вопрос с Жаком Лораном[326]. «В определенном смысле мачо лучше понимают женщин, чем другие мужчины, — заметил ей ее собеседник. — Они имеют очень точное представление о женщине, очень честное и очень ограниченное… которое, впрочем, часто соответствует действительности. Я не думаю, что такой мачо может иметь длительные отношения с женщиной, или она должна быть просто животным. Для мачо женщина раз и навсегда занимает определенное положение. Она понята и принята такой, какая она есть».
Другой темой встречи была верность.
