та­кие представления?

Ведь создавая города, дороги, книги, дома, инстру­менты и посуду, люди вкладывали в них свои мысли, чув­ства и переживания. Свое отношение к миру и свое по­нимание мира. Все, сделанное человеком, совершенно вне зависимости от желания мастеров, несет отпечаток эпохи, стиля, культуры и Мастера. Созданное другими людьми говорит с нами от имени эпох, культур и Масте­ров. Может быть, в Петербурге мы и правда «слышим» речь создателей города и «читаем» посланный нам текст?

С книгами проще. Даже если они написаны на ино­странном языке, достаточно выучить этот язык — и читай. Но текст архитектуры, текст урочища культуры созда­вался не на языке слов и понятий. Это язык эмоций, пе­реживаний, душевных движений. Художник, скульптор, архитектор хотели передать нам НЕЧТО — какое-то из своих переживаний. Мы, по идее, можем пережить не­что подобное.

Ощущение величавой грусти, которое испытывает большинство людей в Павловском парке, — это, конеч­но, не весь текст, посланный предками, но ощущение входит в содержание переданного нам текста. Россий­ская империя ощущала свое могущество; она пыталась подражать Версалю, была покорена величавой красо­той классицизма и барокко. Так, аристократически и снисходительно, она и ощущала жизнь: как нечто вели­чественное, красивое, грустное, безнадежное. Эти ощу­щения воплощены в композициях Павловского парка и передаются нам, если мы дадим себе труд к себе прислушаться.

Вопрос, конечно, в том, насколько мы способны правильно понять посланный текст. Действительно, где гарантия, что высказанное здесь по поводу Павловского парка — это реальное «чтение текста», а не попросту фантазмы автора.

Считается, что, если в тексте утрачена третья часть букв, которыми он написан — текст все-таки еще «чи­таемый». Если утрачено 70% букв или больше, текст на­до уже расшифровывать, он становится не очень поня­тен. Кто сказал, что посланное из XVIII века доступно нам больше, чем на 30%?

Наверное, нужно разобраться, как именно читают такой «текст».

Уже довольно давно, в начале XX века, фран­цузский ученый Ф. Соссюр начал создавать коммуника­ тивный подход в языкознании. Цели у Соссюра были чисто практические, применять свой подход к архитек­турным сооружениям или целым городам он не соби­рался.

В середине XX века развивалось новое направление в науке: семиология. Первыми семиологами были фило­логи и лингвисты, но очень быстро появились и культу­рологи, и математики, и даже художники.

С точки зрения семиологов, созданное человеком — от отвертки до городского урочища, любой памятник искусства, культуры, архитектуры — это «сообщение». Если это так, появление, функционирование и воспри­ятие «сообщений» может быть изучено. Как? Надо нау­читься «читать» информацию, заложенную в объекте.

Текст — это все, что может быть воспринято любыми органами чувств. Любой объект, который когда-то был создан людьми и который нам хочется считать текстом.

Текст погружен в контекст. Контекст — то, во что погружен текст, — эпоха его создания; культура, поро­дившая текст.

Если есть посланный текст, то всегда существуют адресант и адресат, и коммуникация происходит имен­но между ними. Адресант — это как на почте — тот, кто создает текст и тем самым «отправляет» сообщение. В этом сообщении содержится информация, которую и нужно считать.

Адресат — это, соответственно, тот, кому «сообще­ние» отправлено и кто получает послание, то есть все люди, которые видели творение рук человеческих или как-то пользовались этим творением. Уже современни­ки Фальконе видели Медного всадника; они уже и адре­сат. А с тех пор его видели миллионы людей, принадле­жащие к двенадцати разным поколениям. Все это — ад­ресаты... Всем им послано. Адресат может понимать — если угодно, «прочитывать» сообщение. Все эти поколе­ния, соответственно, его и прочитывали.

Вот как все эти люди «прочитывали» Медного всад­ника — интересный, непростой вопрос. Ведь для пони­мания текста адресат должен владеть кодом — систе­мой принципов, по которым выстроено произведение заложенных в нем идей.

Как правило, сложный текст имеет много кодов. Вот Медный всадник — колоссальный камень весом в де­сятки тонн. Уже само по себе этот доставленный в са­мый центр Петербурга, отесанный и поставленный на нужное место камень — символ покорения природы, подчинения неорганизованного мира болот могуществу человека.

На камне — бронзовое существо с лицом Петра, в позе Георгия Победоносца. Царь приравнен к одному из святых?! Говорят, на византийских фресках VI века Иисуса Христа изображали с лицом императора Юсти­ниана... Тогда Медный всадник — аналогичный по мас­штабу пример чудовищного кощунства.

Почти открытое обожествление Петра велось еще при его жизни, и сам Петр очень мало ему препятство­вал. Петр I присвоил себе титул «отец отечества», а в религиозной традиции «отцом» может быть только ду­ховное лицо, «отцом отечества» — только глава всей Русской православной церкви.

Петр I допускал называть себя «богом» и «Христом», к нему постоянно относили слова из Священного Писа­ния и церковных песнопений. Слова, которые относимы вообще-то только к Христу. В более поздние времена, до самого последнего времени, «явление» Петра пола­галось считать триумфальным шествием разума и про­свещения, рассекающего царство полного мрака. Даже грязь и кровь его эпохи трактовались в романтическом свете — как неизбежность, на которую падает отсвет некоего мрачного величия.

Начинали уже современники Петра. Феофан Прокопович утверждал, что Петр «всю Россию, каковая уже есть, сделал и создал», а уйдя от мира, «дух свой оста­вил нам». «На что в России ни взгляни, все его началом имеет», — полагал Нартов и договаривался до того, что называл Петра «земным богом».

Петр Крекшин, один из первых биографов и исто­риков Петра, всерьез продолжал эту линию: «Отче наш, Петр Великий! Ты нас от небытия в бытие произвел».

И после Петра не смолкал славословящий хор, при­чем из людей очень часто умных, деятельных и по за­слугам знаменитых.

В.Н. Татищев утверждал, что всем в своей жизни, а особенно «разумом», он обязан Петру.

Кантемир писал «Петриду», посвящал Петру свои поэмы и вирши.

«Он Бог твой, Бог твой был, Россия!» — восклицал Ломоносов.

Примерно так писал Белинский:

Итак, Медный всадник — это еще и развитие этой тенденции — превращение Петра в земного бога. Ко­щунство, выходит, и правда «имело место быть».

На голове скачущего существа — лавровый венок, которым венчали триумфаторов. Что-то «римское» не­сет и надпись по латыни на одной из сторон постамен­та. Почему на латыни? Почему не на немецком, не на французском? Ведь на этих языках сделано много над­писей на улицах Санкт-Петербурга.

Естественно, Фальконе стремился передать образ Петра-императора. Петра — главы империи, сравнивав­шей саму себя с Римской. Отсюда и венок, и латинская надпись «Petro primo — Catcharina secunda». Вообще имперской символики в самом Петербурге и во всем пе­риоде петербургской культуры гораздо больше, чем сразу кажется. Д.С. Лихачев справедливо заметил, что «Петру бесспорно принадлежит смена всей знаковой системы Древней Руси. Он переодел армию, переодел народ, сменил столицу, перенеся ее на Запад, сменил церковнославянский шрифт на гражданский, он демон­стративно нарушил прежние представления о «благо­честивейшем» царе и степенном укладе царского двора»[96].

В знаковой системе, нужной для новой империи, ог­ромное место занимают символы, восходящие к Риму: хотя бы использование золотой, солнечной краски. Преж­нее знамя Московии — сине-красно-белое,