стихотворении; большинство действующих лиц отвлеченные и собирательные - они почти не имеют собственных имен, а обозначают профессию - поэт, живописец, слуги, или класс - ложные друзья, паразиты, знатные ростовщики, и даже, хотя и названные только по имени, гетеры. Все применено здесь лишь как средство рельефнее выставить главный характер или, вернее, могучий взрыв лирики человеконенавистничества, пафоса ожесточения и проклятия, в котором он вылился весь.

Идея пьесы со знаменательной, логической, как редко у Шекспира, точностью указана в первой же сцене драмы, где поэт описывает свое произведение:

В своих стихах, неконченых еще,

Представил я такого человека,

Которого нам мир земной дарит

Объятьями и роем наслаждений.

. . .

Громадные богатства и при них

Приветливость и доброта большая

К нему влекут все души.

Он развивает аллегорию. Он представляет себе Фортуну, восседающую на троне, на высоком живописном холме, у подошвы которого люди высокого звания и состояния и самые различные по природе стремятся подняться наверх, чтобы улучшить свою долю:

Средь той толпы, прикованной глазами

К царице, я поставил одного,

Похожего чертами на Тимона.

Движением руки зовет его

К себе на холм Фортуна - и такая

Внезапная любезность быстро всех

Противников Тимона превращает

В его рабов и слуг.

Живописец делает справедливое замечание, что эту аллегорию с холмом и восседающей на троне Фортуной, в сущности, так же удобно было бы изобразить на картине, как представить в стихах, но поэт продолжает:

Когда Фортуна вдруг,

По прихоти своей обыкновенной,

Кидает вниз любимца своего

Приверженцы, которые недавно

Коленями и на руках за ним

Ползли наверх, дают ему скатиться,

И ни один не следует за ним

В падении.

В этой программе такая же приблизительно наглядность, как в первой главе появившейся несколькими веками позднее 'Сафо' Доде, где весь ход рассказа заранее символизирован в возрастающем затруднении, с каким молодой герой романа несет молодую женщину на верхний этаж того дома, где он живет.

Горечь, наполняющая душу Шекспира, сквозит здесь, между прочим, в том, что этот поэт и этот живописец, оказывающиеся в пьесе паразитами и более того - негодяями, ясно изображены (в пятом действии) первыми в своей профессии; для них, следовательно, не существует извинения, всегда имеющегося в запасе для бездарностей. Весьма знаменательно и то, что Шекспир, со своим мрачным взглядом на своих собратьев-поэтов, - он ни об одном из них не упоминает в своем завещании - заставляет поэта в наброске своего произведения горячо осуждать тот порок, который так пышно расцвел в нем самом. Отсюда относящееся к нему восклицание Тимона в конце пьесы:

Так ты хочешь явиться негодяем в своем собственном произведении? Хочешь бичевать в других людях свои собственные пороки?

Характерной чертой для 'Тимона', как и для 'Кориолана', является то, что основные мысли пьесы и основное настроение поэта находят себе выражение в репликах самых различных персонажей. Нет темы, которая встречалась бы здесь так часто, как лживость в поступках, неблагодарность в сердце; это была основная тема душевной жизни Шекспира в то время, поэтому она варьируется здесь и эпикурейцем, и циником, и до катастрофы, и после нее; мало того, чужестранцы и подчиненные постоянно напоминают ее зрителю. Мы видели, что даже вероломный поэт должен был послужить рупором для основной мысли Шекспира. Живописец, точь-в-точь такой же негодяй, равным образом должен исполнять эту роль. Он говорит с остроумной иронией (V, 1):

Обещания - в духе нынешнего времени: они открывают глаза у ожидания. Исполнение - дело гораздо более глупое, и в настоящую пору оно в употреблении только у простых и ограниченных людей. Обещание - дело самого хорошего тона; исполнение - нечто вроде духовного завещания, доказывающего сильную умственную болезнь того, кто делает его.

Если что-либо было ненавистно Шекспиру, так это прежде всего мертвый этикет (ceremony), прикрывающий собою пустоту или обман. Поэтому уже в самом начале пьесы (I, 2) Тимон говорит своим гостям:

Друзья, лишь для того

Придуманы законы этикета

Чтоб лоск бросать на лживые дела

И глубоко притворное радушье,

Которое, еще не проявясь,

Уж сердится, что надо проявиться;

Но в искренней приязни этикет

Вещь лишняя.

Как ни противоположен Тимону по всему складу своей природы циник Апеманг, - столь же грубый, насколько Тимон утончен, столь же черствый сердцем, насколько Тимон щедр и прямодушен, столь же низкий, насколько Тимон велик - все же в самом первом его монологе (I, 2) уже звучит основной тон пьесы:

Мы делаем безумцами себя

Лишь для того, чтоб веселиться; щедро

Кидаем лесть, чтоб только опивать

Других людей, и выпитое нами

Им отдаем на старости их лет

Презрением и злобой ядовитой.

Где человек, который хоть бы раз

Не развратил иль не был развращаем?

Кто в гроб сошел без славного толчка

Руки друзей?

В реплике, первая половина которой монотонностью своих стихов указывает на то, что она не вся или не первоначально принадлежит Шекспиру, но которую Шекспир подверг ретушевке, и где некоторые строки носят печать его руки во всей ее рельефности, первый чужестранец говорит следующее (III, 2):

Вот называй приятелем того,

Кто ест с тобой с одной и той же ложки!

Для Люция, я знаю, был Тимон

Вторым отцом: он деньгами своими

Его кредит поддерживал, давал

Все средства жить; он жалованье даже

Платил его прислуге. Каждый раз,

Как Люций пьет - касается губами

Он серебра Тимонова. И что ж?

Теперь... О, как в неблагодарном виде

Чудовищно ужасен человек!..

Теперь того он не дает Тимону,

Что нищему хороший человек

Всегда подаст.

Наконец, как в 'Кориолане' слуга в Капитолии высказывался в пользу героя согласно с собственным суждением поэта о самом себе, совершенно так же и здесь один из служителей Тимона, получив отказ на просьбу о займе, восклицает так, что в его голосе слышится голос Шекспира (III, 3):

Дьявол не знал, что делал в то время, как он делал человека лицемером Он этим возвысил себя, и я убежден, что, наконец, гнусности людей дойдут до того, что дьявол в сравнении с людьми покажется невинным созданием. Как восхитительно этот господин старался выказать себя мерзавцем! Он принимает добродетельный вид, чтобы делать зло, подобно тем людям, которые под личиною пламенного рвения готовы жечь целые царства.

Нельзя отрицать, что эта выходка против пуританизма в устах слуги грека крайне поразительна по своей откровенности. И здесь-то чувствуется, по чьему адресу были направлены многочисленные выходки пьесы против лицемеров вообще.

Что же касается двойного авторства в этой драме, то мы должны остановиться несколько на нем, чтобы по возможности отметить нешекспировские