возрастом.
Лунник уже все это знал, и это знание рождало жгучее любопытство, и эта жажда познания мира звала его за пределы каменных стен пещеры. Хотелось не только заглянуть за ту линию, где соприкасались небо и земля, куда уходили Луна и Солнце, где рождалась заря и умирал день. Порой молодой пес украдкой пробирался к входу и выглядывал наружу, ожидая увидеть нечто необычное, еще не познанное. С одной стороны, огромность и бесконечность мира давила, с другой — обладала неодолимым зовом, заманивала неизвестностью и обещанием удивительного.
Собаки лежали в пещере тесной кучей, так было теплее. Лунник чувствовал с двух сторон острый плотский запах вожделения, исходящий от двух молоденьких сук, которые соперничали между собой и старались привлечь его внимание. Одна из них начинала его лизать, нежно дотрагиваясь горячим шершавым языком до его морды, пушистых ушей, теплого живота, опускаясь все ниже, до промежности, где в меховом чехле покоилось кобелиное достоинство. Одного горячего дыхания, одного нежного прикосновения было достаточно, чтобы розовая палочка налилась горячей кровью, напряглась и показала свою красную головку.
Но Лунник сдерживал себя: он знал, что, если станет отцом, ему придется навсегда остаться в стае, заботиться о потомстве, добывать пропитание, охранять своих от нападения врагов: волков, росомах, лис и песцов, бурых медведей и даже ворон, которые могли заклевать новорожденных щенков. Он предчувствовал, что мгновение наслаждения быстро заменится равнодушием, и пламя страсти погаснет, оставив горстку пепла воспоминаний.
Мир был полон опасностей, но тем сильнее был зов познания.
Четырехглазый позвал Лунника и лизнул в морду. Он любил своего младшего сына и испытывал к нему особую собачью нежность.
— Ты почему отворачиваешься от сучек?
— Я не хочу жениться на собаке.
От удивления Четырехглазый широко зевнул, показав еще крепкие, но уже изрядно стертые желтые клыки.
— Но природой заведено так, что каждая порода живых существ продолжает себя через себе подобных, — заметил Вожак. — Ты не нерпа, не лахтак, не птица, не белый медведь, не морж… Или ты совсем не хочешь жениться?
— Когда-нибудь я женюсь, — ответил Лунник. — Но не на собаке.
— Чем тебе так не понравились наши молодые сучки? Гляди — они не сводят с тебя глаз, трутся около тебя, обволакивая запахом желания. Эх, будь я помоложе… А ты хорошо подумал?
— Завтра на рассвете, когда Луна еще раз будет обгрызана, — ответил Лунник, — я ухожу.
— Одинокий пес, — заметил Вожак, — рискует погибнуть еще в самом начале пути.
— Я воспользуюсь даром превращений, — уверенно ответил Лунник.
— Однако не забывай, что изначально ты — собака. И никогда не поддавайся соблазну превращения в человека. Это гибель для тебя. Оттуда уже нет возврата.
— Я всегда буду помнить о своем благородном происхождении, — гордо ответил Лунник.
Весть о том, что Лунник уходит из стаи, мгновенно распространилась среди собак, и больше всех опечалились молодые сучки, влюбленные в этого красивого, ладного, полного мужественной силы кобелька. Многие мысленно осудили его, но другие пожалели, что у них не хватает решимости так круто изменить жизнь.
Сам Лунник уже чувствовал некое отчуждение от остальной стаи, внутренняя дрожь пробегала по его телу от мысли о будущих приключениях. Что его ждет впереди? Как сказал Четырехглазый Вожак, мир полон опасностей и, если не быть осторожным, можно расстаться с жизнью уже на пороге скальной пещеры. Несмотря на кажущуюся безжизненность, зимняя тундра кишит голодным зверьем, затаившимся в засаде, чтобы напасть на зазевавшегося. Прежде всего дикие волки, не брезговавшие своими дальними родичами — собаками. Стерегла свою добычу осторожная росомаха, белый песец пластался по снегу, стараясь слиться с белизной. Даже черные вороны низко стлались над снежной поверхностью. Главным лакомством для них были тундровые мыши-лемминги. Цепкими острыми когтями они разрывали сугробы, выискивая мышиные ходы. На тундровую охотничью тропу иногда выходил белый медведь, когда сильная стужа затягивала льдом все трещины и разводья. Моржи и нерпы — главная добыча умки — уходили в морские глубины или искали неприметные отдушины, чтобы глотнуть живительного воздуха.
Но выбор уж был сделан. Лунник уже смотрел другими глазами на своих сородичей, на своих братьев и сестер одного помета, на свою мать, которая, едва откормив его и других своих щенят, уже родила от другого кобеля и отдалилась от своего родного отпрыска.
И все же Лунник чувствовал некоторое сожаление: удастся ли ему вернуться целым и невредимым в свою свору? Конечно, он мог в любое время переменить свое решение, и, странное дело, именно эта обретенная свобода выбора укрепляла его в мысли, что он на верном пути, он уже не может отказаться от избранного будущего. Она решительно отрезала путь назад.
Ближе к вечеру, когда Луна показалась над горизонтом, Лунник вгляделся в нее и с удовлетворением увидел щербинку на краю светлого круга. След своих собственных зубов. Ночное светило, перед тем как подняться выше в небо, у самого горизонта казалось огромным шаром, слегка желтоватым, но по мере подъема оно светлело, наливалось белизной.
Собачья стая питалась от огромной туши дохлого кита, выброшенного осенними штормами на берег и вмороженного в лед. Половина зимы прошла, а туша все не уменьшалась, хотя ее рвали зубами не только собаки из стаи Четырехглазого, но и росомахи, лисы, песцы, мышки-лемминги, черные вороны. Особенно много было ворон. Почти невидимые днем, они слетались к вечеру и занимали самую хребтину кита, где уже торчали белые, хорошо обглоданные огромные позвонки.
Собаки рвали китовый жир снизу, откуда уже можно было достать до мяса. Лунник сначала полакомился белым китовым салом с черной прослойкой кожи, затем сунул морду поглубже в дыру, чтобы достать до мяса, и вдруг услышал писклявый голосок:
— Осторожно! Лучше подождать, пока насытятся большие звери. Иначе они задавят нас.
Лунник огляделся. Кто же обладал таким тонким голоском? На щенячий вроде не похоже. Лунник посмотрел себе под ноги и заметил отбегающих от него мышей-леммингов. Так вот кто разговаривал! Значит, он и впрямь начал понимать речь других зверей!
Он прислушался, и с хребтины вмерзшего кита до него донесся хрипловатый, низкий голос:
— До чего ненасытный народ — эти собаки! Они всегда хватают лучшие куски! Луну грызут, оставляя небо темным. Только их дальние родичи волки могут сравниться с ними по прожорливости.
— А мне уже порядком надоело это китовое мясо, — ответил другой вороний голос, похоже, принадлежащий самке.
— Скоро волки начнут охотиться на новорожденных оленят, — напомнил первый Ворон. — Вот тогда и мы попируем!
Лунник наслаждался своей новообретенной способностью. Он даже забыл, зачем пришел, отошел от китовой туши и копошащихся в ней своих родичей и поднял уши, чтобы улавливать речения других зверей.
В дальнем конце, у самого китового хвоста, возились росомахи. Но они мало говорили между собой, больше переругивались, отнимая друг у друга лакомые куски:
— Это мой кусок! Куда суешь свою морду! Заткни свою пасть!
Насытившись, стая собак потрусила к своему логову, чтобы приготовиться к всеобщему вою, — Луна уже высоко стояла в небе, соблазнительно сияя своей белизной, как бы приглашая самых и смелых и отчаянных подняться на острие всеобщего пения, чтобы откусить край ночного светила.
Лунник выл вместе со всеми. Но он уже стоял сзади, не очень напрягал свой голос и думал о том, что скоро, когда взойдет заря на востоке, а Луна, снова надкусанная уже другой собакой, уйдет на край неба, он отправится в свою пещеру.
Света уже было достаточно, чтобы отличить морской лед от земли, покрытой толстым слоем снега. Пес спустился к торосам и остановился. Он бросил последний взгляд на место, где под скалами таилось родное логово. Земля, на которой обосновалась стая Четырехглазого, представляла собой остров Илир. Но это обнаруживалось только летом, когда таяли льды, окружающие землю, и открывалась вода.
Луннику предстояло преодолеть ледовое пространство, нагромождения торосов и разводья с открытой, но быстро замерзающей водой. Для этого надо превратиться в одно из морских существ, для которых жизнь в ледовом море обычна и привычна.
Можно стать белым медведем. Зверь он сильный и жестокий. Бывало, что они выбирались на остров. Давили росомах и песцов, но собакам из стаи Четырехглазого пока удавалось избегать прямой встречи с хозяином морских льдов. Умка, похоже, был вечно озабочен добыванием пропитания. Он умел плавать, преодолевать широкие морские трещины с открытой водой, но надолго погружаться в пучину не мог.
Морж. Большое клыкастое чудовище. Когда Лунник впервые увидел вылезшего на морской берег моржа, щенок не на шутку перепугался и со всех ног убежал прятаться в пещеру. Перед осенними штормами моржи во множестве вылегали на дальней галечной косе, резвились в пенном прибое, но больше спали под еще теплыми солнечными лучами. Их храп далеко раздавался по округе. Иногда, чего-то испугавшись, они беспорядочной гурьбой бросались в воду и часто давили до смерти детенышей. Тогда с ближайшего тундрового холма прибегали полакомиться стаи голодных росомах и линялых летних песцов. Он жадно рвали острыми зубами кожу и теплое мясо, и очень скоро от детеныша моржа оставался только хорошо обглоданный скелет да белый череп с пустыми глазницами и рядом белых клыков.
Нет, Лунник почему-то не хотел превращаться в моржа.
Он бежал по замерзшему морю, повинуясь неведомому зову, внешней силе, которая вела его мимо стоявших торчком ледяных торосов, по плотному снегу вперед, в неведомое.
Небо потускнело, посерело.
Зато на востоке на стыке неба и замерзшего моря все ярче разгоралась заря, и близкие к горизонту льды окрасились в алый цвет, словно из небесной щели излилась холодная кровь.
А потом потускнела и сама заря, и Лунник увидел впереди полоску белого тумана. Он как-то сразу догадался, что это открытая вода и белый туман — это поднимающийся в холодный воздух теплый пар.
Лунник остановился на краю ледяного берега. Он сел на снег, поднял морду вверх и завыл. Послышался всплеск воды, и на поверхности подернутого морозным паром разводья показалась головка вынырнувшей из воды нерпы. Огромные блестящие глаза уставились на Лунника, и он услышал:
— Прыгай в воду!
Словно кто-то невидимый подтолкнул Лунника, и он бултыхнулся в воду, взвизгнув от испуга. Это был его последний собачий звук. Погрузившись с головой в толщу холодной воды, он увидел невообразимо нежный цвет, густеющий вниз до плотной синевы, а над собой светлый оттенок того же цвета и
