На следующий год началась новая кампания. Отца выставляли кандидатом в депутаты стортинга от Акерсхуса. Целая депу­тация во главе с Рольфом Томмесеном отправилась в Телемарк, где в это время охотился отец. Депутация как раз подошла к охот­ничьей хижине, когда появился отец с ружьем на плече и с пол­ным ягдташем белых куропаток. Он был в превосходном располо­жении духа и весело приветствовал гостей. Но услышав, для чего они предприняли такую далекую поездку, он только улыбнулся и покачал головой. «Ну что ж, во всяком случае утро вечера мудренее»,— ответил он, чтобы не слишком огорчить их.

Наутро он ответил категорическим отказом, как они и ожи­дали.  Но вечер прошел удивительно хорошо, и все  сочли, что ездили не зря. К тому же он подарил им целую охапку куропаток.

«Вот вы и вернетесь не с пустыми руками», сказал отец на рощанье.

Мысль о том, чтобы нам с Андреасом строиться на земле Пульхёгды, скоро приняла реальную форму. Отец вместе с нами отме­тил участок под дом и выбрал для него место. Архитектором был старый приятель из люсакерского кружка — Арнстейн Арнеберг. Мы попросили его сделать эскизы, и отец с живым интересом рас­сматривал аккуратные чертежи. Когда приступили к строитель­ству, он то и дело приходил на площадку и радовался, глядя, как растет дом.

Но дом строился несколько лет. Когда — в 1925 году — мы оконец в нем поселились, нашей дочке Еве исполнилось уже два года, и они с дедушкой стали большими друзьями.

Отец очень любил детей, да и его все дети любили. Но дедуш­кой быть ему еще не приходилось. Теперь у него были родные вну­ки, и он мог шаг за шагом наблюдать их развитие, не неся при этом трудных и ответственных обязанностей воспитателя. Да, впрочем, он и не считал, что тут нужно какое-то воспитание. Ева была, на его взгляд, совершенством. Дорожка между нашими домами те­перь служила для прогулок дедушки и внучки. Никто из нас не смел нарушить уединение отца в башне, никто, кроме Евы. Вдруг раздается звонкий голосок в телефонной трубке: «Это я, дедушка!» И сразу же скрипят половицы в его кабинете. «Подожди, малыш, сейчас иду»,— отвечает дед, а сам уже надевает шляпу. И рука а руке они выходят из дому.

Отец хотел, чтобы Ева как можно чаще завтракала и обедала с ним. Ее место было рядом с ним, даже если к обеду бывали гости. Он сам ухаживал за ней во время еды. Если бы никто не мешал, он, наверное, стал бы кормить ее с ложечки. Что бы она ни сказала, казалось ему замечательным. Любимой шуткой у них было: «Какой кашки хочешь — рисовой или березовой?»— «Ну да, дедушка, разве ты мне дашь березовой каши!»

Если Ева целый день не приходила в гости, он прибегал сам: «Ну, где девчушка? С ней ничего не случилось?»

А перед тем как уйти, обязательно с ней поиграет. Часто он песедовал о чем-нибудь с зятем. Хорошо, когда с новым сыном можно поговорить обо всем на равной ноге. Коре и Одд давно уже вышли из «детского» возраста, но трудно отцу привыкнуть к тому, егo родные сыновья уже стали взрослыми мужчинами и имеют право голоса.

Когда я вернулась из Америки, Одд жил в Тронхейме. Но в ка­никулы он приезжал домой и наполнял оба дома, особенно наш с Андреасом, песенками и остротами из студенческих капустни­ков. Способности у него определенно были. Мы очень веселились, да и отец тоже не мог удержаться от улыбки, но в то же время все это очень его заботило. «Такой талант опасен!— говорил он хмурясь.— Никогда не бывает, чтобы из людей с такими развлека­тельными талантами получалось что-нибудь путное. Попробуйте, назовите хоть одного». Я тут же называла нескольких, но только портила все дело. Эти-то? Да это же роскошное подтверждение его теории!

Бывали моменты, когда отец искренне веселился шуткам своего сына. Но стоило ему задуматься над ними, как веселье проходило. И когда тетя Малли однажды очень серьезно сказала: «Поверь мне, мальчику надо было стать актером»,— он совсем вышел из себя.— Актером! Дальше некуда! Второсортный актеришка! Что может быть хуже?

«Да отчего же второсортный?»— спросила его тетя Малли. Она была уверена, что Одд стал бы великим актером. У него же все задатки — драматический талант, юмор, способности, великолеп­ный голос, прекрасная сценическая внешность. Но все было напрасно. Актерское искусство — ненастоящая работа, во всяком случае не для его сына. Подумать только о театральных нравах!

Но Одд все это пропускал мимо ушей и по-прежнему вел вольную студенческую жизнь в Тронхейме. Впрочем, это не поме­шало ему хорошо сдать выпускные экзамены. Теперь он стал дипломированным архитектором, и отец наконец успокоился и не скрывал своего удовольствия и гордости. Он даже к актерам стал относиться более терпимо.

Вскоре Одд справил помолвку с Кари Хирш. Отцу предстояло познакомиться с невесткой. Нужно было устроить так, чтобы встреча прошла непринужденно, по-домашнему, и мы решили, что лучше всего, если это произойдет в один из вечеров. Кари и Одд были уже у нас, когда мы заслышали в прихожей шаги отца. Кари, только что такая храбрая, вдруг перетрусила и, вконец растеряв­шись, спряталась за моей спиной. Отец вошел и вопросительно оглядел комнату, ведь он, кажется, пришел знакомиться с буду­щей невесткой? Он подошел ко мне, поздоровался, и я почувство­вала, как сзади Кари вцепилась в пояс моего платья. И тут ей пришло в голову правильное решение. Еще не успев разглядеть ее хорошенько, отец почувствовал, как ее руки обняли его за шею, и тут же получил поцелуй в щеку. Он сразу же растаял, и Кари на­всегда завоевала его сердце.

В этом же, 1925, году Имми занялась живописью и стала учиться в Академии у своего будущего мужа профессора Акселя Револьда. Отец с живым интересом следил за ее успехами.

«Моя младшая дочь — художница»,— говорил он с гордостью, когда его спрашивали о детях. Имми была отличным товарищем на охоте, на рыбалке, в походах, и не раз сопровождала его в поездках.

Возвращаясь на родину, он радовался, что снова увидит внучку. «Передай привет красавице Евочке и скажи ей, что в пер­вое же утро я жду ее к завтраку»,— писал он нам.

В 1927 году, когда родился наш первый сын, тоже было немало радости. Дед взял младшенького на руки. «Крепенький парнишка, из него будет толк»,— сказал он. Но пока его больше интересовала Ева.

Имя мальчику дали лишь спустя полгода. Вообще-то нам не хотелось называть ребенка в честь кого- то, но как-то естественно Ева была названа в честь моей матери. Мне это казалось долгом по отношению к маме, которая не раз говорила мне: «Правда же, если у тебя когда-нибудь будет дочка, ее будут звать Евой?» И я обещала, что так и сделаю.

По справедливости следовало бы назвать мальчика в честь кого-нибудь из семейства Хейеров. Но Андреас сам попросил меня, чтобы сына назвали в честь моего отца.

«Наверное, это его порадует»,— сказал он. «Нет, что ты, отец не любит, когда называют детей в честь кого-то»,— возразила я убежденно.

Но оказалось, что я ошиблась. Отец не мог скрыть свою ра­дость.

«Но послушайте, детки, разве это, по-вашему, подходящее имя для невинного младенца?»— сказал он, широко улыбаясь. «Было бы неподходящим, если бы дальше писалось Нансен,— отве­тила я.— Но Фритьоф Хейер, по-моему, звучит неплохо.

Отец сказал, что, пожалуй, это звучит сносно.

Фритьоф подрастал, и дедушка с интересом следил за его раз­витием. Как и Ева, он был голубоглазый, светловолосый, только покрепче и погрубее. Он всегда громко заявлял о своем возмущении, если ему чего-то не давали, и никто не мог уговорить его походить ножками, пока он сам того же пожелал. Но в один пре­красный день он вдруг перестал держаться за предметы и пошел по комнате так, точно давно привык ходить сам. Я тут же позво­нила по телефону отцу, и он прибежал с фотоаппаратом. Мы вы­вели Фритьофа на веранду, и он победителем топал там по неров­ному каменному полу, а дедушка фотографировал его со всех сторон. (41)

Ева тоже дивилась на это чудо и нисколько не завидовала вни­манию, которым сегодня пользовался братишка, даже дедушку не ревновала.

Когда Фритьоф подрос, они с дедушкой стали играть в снежки и кататься на финских санях. Была у них одна любимая игра. Дедушка насупится и сделает страшное лицо. «Бэээ!»— гудит он страшным басом. «Бэээ!»— вторит ему во всю мочь своих легких Фритьоф и старается сделать такое же страшное лицо. Только лобик никак не хочет морщиться, как у деда.

Отец теперь редко устраивал у себя приемы, зато он часто за­просто приходил к нам, когда у нас