Вернувшись в свою комнату, всё же это была комната, а не камера, ибо её никто не замыкал, да и охраны под дверями после первого разговора со Сталиным не стало, Андрей вскрыл сверток и обнаружил в нём новенькую форму. Вместе с формой лежали документы на батальонного комиссара Банева Андрея Николаевича. Андрей осмотрел форму, две шпалы в петлицах и звездочка на рукаве подтвердили содержимое удостоверения. Развесив форму на спинке одного из стульев, ибо одевать её без сапог было бы несусветной глупостью, Андрей улегся на кровать и взял гитару. Тихонько перебирая струны, он пытался подобрать аккорды к вспомнившейся мелодии. Когда–то он был неплохим гитаристом, одним из лучших в их классе музыкальной школы, которую ему избежать не удалось, как и многим мальчикам из интеллигентных и полуинтеллигентных семей. Впрочем, его миновала самая тяжёлая форма «'музыкалки'» – по классу скрипки.
Большая поклонница классической музыки мать Андрея решила, что её сын должен непременно стать скрипачом. Мнения отца, а тем более самого сына она спрашивать не собиралась. В один не очень прекрасный день, оторвав любимое чадо от весёлой беготни со сверстниками во дворе, она отвела его в музыкальную школу. Пытавшийся возражать отец получил жёсткую отповедь, что мол «'старшего сына она отдала на откуп ему, целыми днями с железками и деревяшками возиться, так хоть из младшего воспитает культурного человека'». Но в самой школе ему несказанно повезло, ибо педагог по классу скрипки Вениамин Иосифович был твёрдо убеждён, что гениальные скрипачи получаются только из его народа. Осмотрев голубоглазого и светловолосого мальчика, пощупав его пальцы, Вениамин Иосифович только вздохнул и отвел Андрея в другой класс. «'Василий, это твой'», – сказал он и оставил несостоявшегося скрипача в классе гитаристов, за что Андрей был ему благодарен всю жизнь, и каждый раз, встречая Вениамина Иосифовича, искренне здоровался с ним. Мать Андрея удовлетворилась объяснением, что её сын уже слишком взрослый для обучения игре на скрипке, а сам Андрей получил в руки инструмент, который ему действительно нравился. Он с удовольствием играл и классические этюды, и дворовые песни, пел в школьном ансамбле вторым голосом. Василий Егорович, педагог гитаристов, уговаривал его учиться дальше, но у Андрея появилось новое увлечение, и на этом его обучение музыке закончилось. Но играть Андрей не бросал ни в школе, ни в армии, ни позднее во время службы по контракту в Чечне.
Когда мелодия всё же вспомнилась, Андрей начал играть громче, прикрыв глаза, как всегда делал, музицируя в одиночестве. Заканчивая мелодию, он услышал, как в комнату кто–то входит, и открыл глаза. И в ту же секунду вскочил с кровати. В дверях стоял сержант, проводивший его арест на аэродроме, впрочем, уже не сержант, а младший лейтенант госбезопасности. В одной руке он держал сапоги, а в другой фуражку. Лейтенант встретился с Андреем взглядом и кивнул.
– Ну, здравствуй лейтенант, – ответил на приветствие Андрей, – давай знакомиться заново. Банев Андрей, кто по статусу пока определить не могу.
– Егорцев Александр, – представился лейтенант, кивнул на форму Андрея и добавил, – личный охранник и адъютант при батальонном комиссаре Баневе, который, как мне известно, является представителем товарища Сталина при каком–то институте.
Андрей даже присвистнул от такой новости. Вспомнилось, что Сталин выяснял у него гражданскую специальность, а, узнав, что Андрей радиоинженер, только кивнул каким–то своим мыслям. Кажется, его решили использовать во всех его ипостасях, подумал Андрей.
– Спасибо, что поверил мне, – сказал он лейтенанту.
– Тебе тоже спасибо, что не забыл про меня, – ответил Егорцев, – одевайся, нам скоро идти.
Андрей быстро надел форму и сапоги, даже портянки намотал правильно, всё вспоминалось само собой, как будто только вчера пришел из армии. Вот только с портупеей пришлось повозиться, сам он её никогда не носил, а как она выглядела на офицерах, вспомнить не мог. Ему на помощь пришёл лейтенант, показал, что и куда надо продевать, и на этом процесс преображения гражданского человека в военного завершился. Андрей осмотрел себя в зеркало, разгладил немногочисленные складки, поправил фуражку. Лейтенант одобрительно кивнул, спросил:
– В армии служил?
– Два года солдатом по призыву, и полтора сверхсрочной по контракту. – Ответил Андрей. – А шинели нам дадут?
– Сегодня шинели не понадобятся, – ответил Егорцев, – сегодня мы должны прибыть на совещание генерального штаба, которое будет проводиться здесь в Кремле.
– И в каком качестве мы должны там быть? – удивился Андрей.
– Товарищ батальонный комиссар, я же не бог, и не начальник генерального штаба, – усмехнулся лейтенант, – откуда мне знать? Дан приказ явиться. А зачем начальство знает, для того у него звёзды в петлицах.
– Да ты, лейтенант, философ, – удивился Андрей.
– Два курса политехнического закончил, до того как призвали, – ответил Егорцев.
Андрей с удивлением посмотрел на своего охранника. А лейтенант то оказывается не так прост! Не из выслужившихся костоломов, а из призванной интеллигенции. И образование не рядовое для энкавэдэшника. Промелькнули в голове у Андрея подобные мысли, но тут же всплыли другие. А почему он решил, что в НКВД работали только тупые громилы?
Из воспоминаний творческой интеллигенции, которая активно и старательно стучала в этот самый НКВД друг на друга, писала доносы километрами, преданно озвучивала любое желание власть предержащих. А чаще всего даже не желания, а прозрачные намеки, которые в устах этой интеллигенции приобретали законченность и стройность. А под старость у них вдруг проснулась совесть и захотелось поговорить об этом. Но вместо того, чтобы покаяться в своих грехах, настоящий интеллигент всегда найдёт виноватых в том, что он совершил подлость. Вот и оказались работники НКВД, все поголовно, кровожадными бессердечными чудовищами.
Андрей не любил интеллигентов, хотя сам и был им, то ли в пятом, то ли в шестом поколении. Жизненный опыт научил его, а война в Чечне подтвердила, что из интеллигентов получаются хорошие собеседники, но хреновые друзья. На второй год этой бессмысленной войны он однажды набил морду одному из своих шапочных знакомых, оказавшемуся в их части в качестве корреспондента какого–то «'демократического'» листка, за что и был досрочно, до окончания контракта, уволен. Этот мудак с чувством превосходства, хорошо поставленным голосом поучал вернувшихся из рейда пацанов, что их служба является уголовным преступлением, что самое лучшее для них немедленно перебежать на сторону врага. Пацаны, притащившие из рейда двух раненых товарищей, скрипели зубами, но под строгим взглядом замполита, которому хотелось перебраться подальше от этих опасных мест, молчали. Случайно забредший на эту лекцию, Андрей узнал в корреспонденте дальнего родственника своей матери, радостно поприветствовал его и тут же получил отповедь «'о недопустимости интеллигентному человеку опускаться до уровня «'тупой боевой гориллы'». Вещал всё это корреспондент с пафосом, с презрительным взглядом осматривая погоны прапорщика на плечах Андрея. За что и получил немедленно в морду, да не один раз. Кинувшийся на помощь московскому гостю замполит «'случайно'» зацепился за чей–то сапог и растянулся на полу, также «'случайно'» на него упала пара стульев. К тому времени, когда он сумел придти на помощь, высокий московский гость, представитель новой российской демократии уже щеголял побитой мордой, наливающимися синевой синяками под глазами и почему–то имел на заднице несколько отпечатков от подошв, хотя Андрей ногам волю не давал. Вой по этому поводу в демократической прессе продолжался несколько дней. С каждым новым репортажем увеличивалось количество «'негодяев избивавших представителя демократической прессы'», для каждого телешоу старательно подрисовывали, сошедшие к тому времени синяки. После каждого такого представления благодарные офицеры их части, и не только их, поили Андрея водкой, «'за храбрость и решительность при защите товарищей от врагов нашей Родины'». Фраза была взята из официального наградного листа, выданного Андрею после этого случая командиром их бригады. Конечно, официально награждение было дано за боестолкновение с бандитами, произошедшее на три дня раньше, но все в бригаде, до последнего кашевара, знали об истинной причине благодарности. Жаль только, что полковники в армии оказались гораздо порядочнее генералов. Получив от полковника орден, приказом вышестоящего генерала прапорщик Банев был уволен в запас.
«'А жизнь, оказывается намного сложнее, чем мы её себе придумали!'» – Думал Андрей двигаясь вслед за лейтенантом сопровождения по коридору. – «'Вот и ещё одно подтверждение, в лице лейтенанта Егорцева, ошибочности представлений позднего времени об карательных органах'». Позади него шёл Егорцев с интересом осматривая кремлёвские коридоры, в которых он оказался впервые. Их провели в большой зал, показали места в последнем ряду. «'Всё правильно'», – подумал Андрей, – «'такая мелкая сошка и должна сидеть последней, странно, что вообще сюда запустили'». Они с Егорцевым с интересом вертели головами. Андрей узнал Жукова, Шапошникова, Ворошилова и Буденного, догадался о личностях ещё некоторых генералов, портреты которых он когда–то видел. Труднее было с несколькими гражданскими, которых он не знал, за исключением Молотова и Калинина. Егорцев, наклонившись к нему, стал объяснять кто есть кто, но и ему были известны только высокопоставленные партийные деятели.
Вскоре приоткрылась дверь, все встали, в зал вошел Сталин с неизменной трубкой в правой руке, левую наполовину парализованную он прижимал к телу. Когда он сел на своё место, была дана команда садиться. Генералы и маршалы расселись вокруг стола, во главе которого был Сталин, сопровождающие их офицеры обосновались во втором ряду стульев. Андрей с Сашкой, как и ещё несколько человек с петлицами попроще, в третьем, но как они успели заметить младше их по званию никого не было. Андрей пытался понять, зачем Сталину понадобилось его присутствие на столь представительном собрании. В голову ничего не приходило и он бросил придумывать объяснение и приготовился слушать.
Докладчиком был Шапошников. Он рассказывал о проведенных в сороковом году реформах в Красной Армии, принятии на вооружение новых типов вооружений. Обрисовал проблему формирования новых частей. Сталин только кивал, выслушивая вновь назначенного на эту должность, на другой день после первого разговора с Андреем, начальника Генерального штаба. Спокойно выслушал он и Жукова, который в своей обычной напористоагрессивной манере докладывал о положении дел в Киевском Особом военном округе. Доклад командующего Западным Особым военным округом генерал-полковника Павлова вызвал у него уже не такую благожелательную реакцию, пару раз он бросил на него недовольный взгляд. Генералы насторожились, хотя Сталин пока молчал. Докладывали также командующие Одесского, Закавказского и Дальневосточного военных округов. Внутренние и другие приграничные округа о состоянии дел на своей территории на этот раз не докладывали.
– А как у нас с введением новых образцов вооружений, товарищ Кулик? – после непродолжительной паузы, позже окончания последнего доклада, спросил Сталин.
– Каких именно, товарищ Сталин? – подскочил со своего места маршал Кулик, курировавший внедрение новых образцов вооружения.
– Нас интересует производство новых танков КВ и Т–34. – Ответил Сталин. – Что предпринято для начала их массового производства.
– Товарищ Сталин, отзывы об этих танках, особенно Т–34, поступившие в наркомат обороны, не очень благоприятные. – Осторожно начал маршал. – Отмечены плохой обзор, теснота в башне, есть и другие недостатки. Поэтому с производством танка Т–34 наркомат решил повременить.
– Товарищ Кулик, почему–то решил, что он может принимать решения за Политбюро. – Сталин раздраженно посмотрел на него, окинул взглядом генералитет, все затихли, ожидая дальнейшего развития событий. – Если у боевой техники есть недостатки, их надо устранять, а не запрещать производство самой техники. Скажите нам, товарищ Кулик, что вы предприняли для устранения названных недостатков?
Маршал Кулик вытянулся по стойке смирно, не сводил взгляда со Сталина, который поднялся со своего места и начал ходить вдоль стола. Генералы напряженно ждали продолжения его слов.
