— Тоже самое, первый в огневом мешке застрял на Явони, третий напоролся на линию окопов вдоль дороги. А сволочь эта опять пропал! — резко бросил Тарасов.

— Какая сволочь? — сначала не понял Мачихин. — Гринёв?

— Ползет где-то как черепаха. С Большого Опуево немец тоже ударил. Считай, что в окружение попали.

— Спокойно, подполковник… Разберемся, — подошёл Латыпов. — Гринёв посыльного прислал, докладывает, что напоролся на танки.

— А по рации сообщить — не судьба? — зло сказал Тарасов.

— Говорит, батареи сели.

— Мозги у него сели!

— Запрашивай фронт, подполковник! Без авиации ляжем тут. А с Гринёвым позже разберемся!

И в штаб фронта полетела очередная шифрограмма: «Курочкину, Ватутину. Прошу прикрыть авиацией в течение двадцать второго марта район Добросли. Бой затягивается на день. Латыпов. Тарасов»

Мимо потянулись первые раненые. Одни шли сами, других тащили на волокушах.

Вдруг двое десантников, тащивших раненого, увидев командиров, резко взяли в сторону, словно стремясь скрыться в лесу.

Тарасов побагровел от гнева и бросился за дезертирами. За ним побежал и Мачихин.

— А ну стой, стой, кому говорю!

Те прибавили шаг, тогда комбриг выхватил пистолет и выстрелил в воздух.

Десантники остановились и один из них сказал, дрожжа голосом:

— Товарищ подполковник, не подходите, прошу, не подходите…

— Ах, ты! — Тарасов вскинул пистолет, но Мачихин ударил его по руке. А потом кивнул на волокуши.

На них лежал бледный парень, так закусивший губу, что по щеке сползала струйка крови. А из правого бедра торчал хвостовик немецкой мины- пятидесятки.

— Чего бежали-то? — не понял Тарасов.

— Товарищ подполковник, не разорвалась она… Вы уж отойдите, от греха подальше.

И, не дожидаясь приказа, осторожно потащили волокуши в сторону госпиталя.

Тарасов и Мачихин долго смотрели им вслед. Молчали. Только комиссар покачал головой. Захотел что-то сказать, но передумал Потом синхронно они развернулись и пошли обратно.

Думать. И решать — что делать. Прорываться дальше сквозь заслоны или отходить на базу?

Латыпов же сообщил, что фронт не отвечает, что батальон Жука упрямо прогрызает дорогу вперёд, и вот-вот пробьется на окраины Доброслей, второй батальон залег в лесу, а третий никак не может дорогу перескочить. Гринёв на связь не выходит. Четвертый продолжает сдерживать атаку немцев от Большого Опуево.

Одного мощного удара не получилось. Операция распалась на несколько отдельных боев, никак не связанных друг с другом. Боев жестоких и кровопролитных…

Четыре переводчицы сидели у костра, дожидаясь, когда закипит вода в котелке. Хотелось спать, но сон не приходил. Бригада ушла на юг, «Добросли воевать!» — как выразился муж Наташи Довгаль — лейтенант Митя Олешко. А комендантский взвод и переводчиц оставили у бригадного госпиталя. Хотя они и рвались в бой, но комиссар бригады приказал им остаться. Пленных, мол, и потом можно допросить, а ненужный риск — ни к чему. «Глазки и ушки вы наши!»

Приятно, конечно, но обидно!

Больше всех волновалась Наташа. Быть замужем — это значит волноваться за двоих, а может и за…

— Наташ, а Наташ! Расскажи, как там…

— Где? — не поняла она, задумавшись.

— Ну… Ну, замужем!

Наташа тихонечко улыбнулась.

— Наташ, не томи! — глаза Любы Манькиной горели извечным женским любопытством.

— Ласково, Люб, нежно и ласково!

Ветки в костре уютно потрескивали.

— А как вы… Ну это…

— Любопытной Варваре нос оторвали! Замуж выйдешь — узнаешь! Заварку лучше доставай. Чаю пошвыркаем, — отмахнулась от любопытной подружки Наташа.

Манькина запустила руку в вещмешок, пошуршала там и вытащила кисет, в котором, в отличие от мужиков-курильщиков, хранила чай.

— А говорят первый раз больно, да?

— Люб, отстань от Наташки! — сказала Вера Смешнова, переводчица из третьего батальона. — Ну чего докопалась? Мужик у нее под пули ушёл, а ты?

— А я чего, — сыпанула Любка заварки в кипяток. — Наташка вон счастливая какая ходит. А я, поди, мужика и не узнаю никогда. Вон и сколь поубивало уже. Я и влюбляться-то боюсь. Ну, как убьют!

— Когда любишь — самой умирать не страшно. За любимого страшно, Люб! Вот я тут сижу, а он, может быть, уже раненый где-то лежит…

— Тьфу, тьфу! Ты что говоришь-то, Наташ! Накликаешь же! — Манькина постучала по полену. — Нельзя так говорить!

— Ты, Люб, комсомолка, а чего тогда суеверная такая? — сказала Вера.

А Наташа только вздохнула:

— У меня сахар есть, держите, девчат! — протянула она заветный мешочек.

Вдруг, молчавшая до этого, Зина Лаптева привстала:

— Слышите? Кажется, бой начался!

И впрямь. С юга донеслись звуки стрельбы, а потом и разрывов. Грозный грохот войны. И сон пропал совсем. Слишком уж тревожно стучали сердца в такт зловещей музыке далекого боя.

— Что-то рано начали… И слышно хорошо. Близко совсем…

Девушки замолчали, вслушиваясь в канонаду.

— А у меня парень ещё летом пропал без вести, в сентябре извещение пришло, — сказала Вера. — Вот я и пошла добровольцем, в тыл просилась к немцам. В разведшколу. Думала, вдруг найду его в плену…

— Ну, вот ты и в тылу немецком…

Вера только вздохнула в ответ. Потом допила чай и сказала:

— Девочки, я в туалет. Кто со мной?

Холод, постоянный холод. Днем и ночью. В результате, как ни спасайся, цистит. Это в лучшем случае, если чего другое, женское не отморозишь. Достаточно кружки чая выпить — и все, уже прижимает внизу живота. И жжет. А бежать некуда — кругом мужики. И какими шалями не обматывай живот и поясницу…

— Я с тобой, — сказала Наташа. — Девчат, подождете?

Отошли подальше от лагеря.

— Давай подержу, — Вера взяла наташкин «ППШ». Неудобно с автоматом в кустиках присаживаться в сугроб. Да ещё снимать полушубок, расстегивать комбез, вытаскивать из вещмешка вату…

— Вер, я все. Давай покараулю.

Наташка отошла чуть в сторону, по натоптанной уже девчонками тропинке. Это ее и спасло.

— Хальт! — с разлапистых елей слетел снег, обсыпав вышедших из-за деревьев немцев. В белых маскхалатах, белых касках, с оружием, обмотанным бинтами.

— Верка, немцы! Скорей! Скорей, Верка! — Завизжала от испуга Наташка и выпалила очередью из одного их автоматов. Конечно, не попала. Держа две тяжеленных железяки, с одной руки — редкий мужик бы попал. Пули ушли куда-то вверх. Но немцы попадали, заорав и открыли пальбу.

Пули свистели и шипели, взбивая снежные фонтанчики. Наташка упала тоже, ткнувшись лицом в сугроб. Потом приподнялась на локтях и дала короткую очередь. ещё одну…

— Верка! Верка!

— Наташка, беги!! Аааа!! — и крик внезапно оборвался. Довгаль встала на колено и от отчаяния выпустила сначала один диск, а потом другой в сторону фашистов, а потом побежала к лагерю. За подмогой.

Она так и не узнала, что случилось с Верой. Потому что этот немецкий взвод был не один. Лагерь раненых атаковали с трёх сторон, воспользовавшись тем, что бригада вся ушла на юг.

Немцы знали об операции, как позже сделали вывод старшие командиры. Знали время, знали маршруты, знали силы. Но это будет позже, а сейчас раненые, врачи, фельдшера и комендантский взвод отбивал атаку немецких егерей.

Раненые в руки — стреляли с одной руки.

Раненые в ноги — привалившись к деревьям.

И ведь отбились! Немцы не рассчитывали на такое сопротивление. Рассчитывали, что можно накрыть тыловую базу, пока сама бригада погибает в огневых мешках у Доброслей. Рассчитывали, но…

Но разве может немецкий ум просчитать русский характер? Разве можно учитывать при планировании операции, что ослепший от осколочного ранения в голову сержант Кокорин будет кидать гранаты на слух? Что ходячие раненые могут встать и пойти в штыковую контратаку? А неходячие — с