сизых цветков, вскипяченная в полулитре воды, погрузила его в стойкий трехчасовой глюк с видениями религиозно-мистического характера.

К нему, парализованному сладкой истомой, принялись тучами слетаться, сползаться и сходиться разнообразного вида ангелы и бесы. Они, крайне настороженно относящиеся друг к другу, к Филиппу относились, напротив, очень доброжелательно — поголовно, несмотря на кастовую принадлежность. Искренне жалели его, хлопая по плечу и многозначительно кивая, обещали походатайствовать за душу Генрика перед начальством. На вопросы же о собственной его судьбе отвечали уклончиво, а то и вовсе не отвечали.

Филипп на них не обижался. Служба, понимал он. Не положено — значит не положено.

Уходили видения нехотя, говорили “до скорого” и “пока”, намекая на то, что зависимость от галлюциногена крепка и долговременна. Филипп их в этом не разубеждал, однако, окончательно оклемавшись, остатки отвара выплеснул, а котелок промыл и тщательно отдраил песочком. Бредить в здравом уме он больше не собирался.

А если это не бред, то все, что сверхъестественные твари сделать для него могли, они уже пообещали сделать.

Остальное же зависит только от него самого.

На пятый день пути впереди показалось нечто, отдаленно похожее на обрушенный в реку мост. Филипп ускорил шаги. Через полчаса сомнения исчезли — это был действительно мост, причем целехонький. То, что он издалека принял за обломки, на самом деле оказалось непривычной конструкции “быками”, сам же мост — две толстенные прозрачные трубы с тремя продольными металлическими полосами каждая, уверенно пролегал по хребтам “быков” и рушиться, кажется, вовсе не собирался.

Почти бегом Филипп приблизился к трубам. Они, преодолев реку, не оканчивались, а убегали хрустальными струнами вдаль, вознесенные на многометровую высоту серыми пирамидальными столбами. Даже не обладая знаниями в области перспектив развития транспорта, было понятно, что это — скоростная дорога, построенная достаточно развитой техногенной культурой.

Догадка вскорости подтвердилась. В ближней к Филиппу трубе практически бесшумно возникла длинная темная масса, быстро пронеслась мимо и исчезла. Филипп огорошенно посмотрел вслед суперпоезду, хмыкнул и сказал вслух:

— Ого! А попутчиков не берете?

Так и не дождавшись ответа, он медленно пошел в сторону, куда умчался транспортный снаряд.

Вдоль Трассы, как он решил называть прозрачную дорогу, на некотором отдалении были высажены рядами высокие красивые деревья с серебристой узкой листвой, и Филипп легко шагал по этой, несколько одичавшей без постоянного присмотра, аллее, время от времени провожая глазами пролетающие мимо быстроходные составы. Скоро он составил и примерное расписание их движения: три днем и один ночью в каждую из сторон.

Точную форму поезда, а тем более подробности конструкции разглядеть не представлялось возможным, но Филипп не расстраивался. Рано или поздно он дойдет до “станции”, где во всем постарается разобраться. Если ему, конечно, это позволят сделать хозяева.

Заселена планета, по-видимому, была сравнительно редко. Или так обстояло дело только в этом районе? По крайней мере никаких других следов разумной жизни, помимо самой Трассы: наземных дорог, трубопроводов, линий энергопередачи, возделанных полей, а тем паче населенных пунктов Филипп так и не заметил до сих пор. Не видел он также и каких-либо летающих в атмосфере устройств, а ночью — движущихся звездочек искусственных спутников.

Все чаще его посещала мысль: а куда, собственно, он попал? Он ни в коей мере не мнил, что исключительно подробно знаком со всеми обитаемыми мирами “Кольца”, но мир, населенный высокоразвитой расой, пусть даже и затерянный в “трещине…” Не может быть, чтобы о нем не знали Большие Братья. Если же знали, то почему скрывали его существование от легионеров, нарушая тем самым во всеуслышанье объявленный принцип свободы информации?

Уж не потому ли, что это их собственная родина?!

Запасенные на пару дней дары реки подходили к концу. Но он знал, что с голоду не пропадет: несколько раз его достаточно близко подпускали птицы, напоминающие разжиревших до размеров курицы породы “леггорн” бескрылых ворон, склевывающие опавшие с деревьев семена. Если он и не пришиб до сих пор ни одной, то только потому, что не нуждался в лишней пище. С питьем тоже проблем не было — в поросших жемчужной травой и мхом придорожных канавах (дренажных, очевидно) плескалась относительно чистая водица, вполне годная для приготовления — как чая, так и мясной похлебки.

Однажды, совершенно неожиданно для себя, он снова заварил в котелке дурман-траву и жадно выпил отраву до дна.

Духи начали прибывать незамедлительно. Здоровались запанибратски, звали его по имени и демонстрировали довольно сдержанную радость при виде Трассы. Не то чтобы они не одобряли его стремления в обитаемые места, нет! Просто они не были уверены, что Филиппа ждет там счастье. А на меньшее они, как искренние по отношению к нему доброхоты, были не согласны. Говорили они, внезапно включаясь в беседу и так же внезапно умолкая, не прерывая ни на миг плавно текущей совместной речи — стоило прекратить болтать одному, как подхватывал (по временам даже на середине слова, а то и звука) кто-нибудь следующий.

На этот раз выделялись среди них и своеобразные лидеры.

Ангелами руководил прелестный малыш-гермафродит с огромными серыми глазами и бледноватым лицом, грустным светлою иконописною грустью. Платиновые его тонкие волосы вились мягкими кудряшками, а за спиной то вспыхивала, то гасла бриллиантовая радуга прозрачных стрекозиных крыльев, трепещущих с мелодичным звуком. Под стать был и голос херувима — печальный звон серебряного колокольчика.

Главным антиподом гермафродита выступал огромный черный ротвейлер — чудовище, рожденное преисподней явно не для украшения природы. Вместо собачьей морды начальник бесовской команды имел брыластое негритянское лицо с поразительно (даже для африканца) вывернутыми наружу ноздрями и ослепительно-белыми лошадиными зубами. Верхняя челюсть его, значительно более выдающаяся, чем нижняя, почти не прикрывалась уродливой заячьей губой. Глаза цербера, желтовато-красные белками и ярко-зеленые вертикальными козлиными зрачками-щелками, яростно сверкали. Голос его, впрочем, был довольно приятен — этакий бархатный басок опытного обольстителя и погубителя слабых женщин.

Прочая небесная и инфернальная братия, числом доходящая до двух десятков, изумляла не только разнообразием фенотипов, но и полнейшей несхожестью характеров и поведенческих реакций даже в пределах каждого из супротивных лагерей. Зачем им это было нужно, знал, наверное, один только Бог (ну и Сатана, должно быть, знал тоже).

“Счастье, — говорили они, соблюдая свою непонятную очередь, — только счастье! Никогда не соглашайся на меньшее, старина Фил. Все остальное — пыль и скука. Екклесиаст был, разумеется, прав — все суета и ловля ветра, но! — правда его, утомленного жизнью и одряхлевшего монарха, лишь для несчастных”.

“Мы не неволим тебя, — говорили они, — желаешь — иди дальше. Желаешь — живи дальше. Телесная жизнь прекрасна, Фил, мальчик наш, мы согласны с этим и не смеем спорить, но! — веришь ли ты, что ее краски все еще живут в тебе? Ты ведь потерял все — родину, друзей, возлюбленную — ту, что рыдает сейчас далеко, недостижимо далеко, срывая с мясом кураторские нашивки со своей одежды. Надеешься ли ты вернуть все это? Надеешься ли ты на это сейчас? Ты, верно, хочешь подумать; наш вопрос для тебя, верно, как снег на голову? Что ж, думай, мальчик, думай; мы не торопим тебя с ответом”.

“Кто такие “мы”? — спрашивал духов Филипп. — Черти? Демоны? Архангелы и серафимы? Почему вы, смертельные извечно враги, объединились для разговора со мной? Зачем я вам? И куда я попаду, если соглашусь сейчас на потеху вам пустить пулю себе в голову? В рай? В ад? Растворюсь в атеистическом небытии?”

“Упаси тебя подкорка от самоубийства! — загомонили эфирные создания. — Ты нас неверно понял. Самоубийство сбросит тебя в такие бездны, что даже нам не по силам будет достать тебя оттуда, к какому бы союзу сил мы ни относились. А что касается нашей якобы вражды, то она, доверчивый наш Капрал,