ботинка. Английского. Очередь 7,62 мм остроконечных трассеров оторвала экстремистскую пятку вместе с половиной ноги. “Вовчик” дернулся и заработал обширную пробоину в груди.

А потом Генрик волок меня семь километров на себе, а впереди было еще трижды по столько, и оружие наше он волок тоже. Я бы, возможно, помер, не дождавшись того времени, когда мы доберемся до города (до заставы было еще дальше), но по дороге ехал “УАЗ” “юрчиков”. “Юрчики” настроены были воинственно, по-русски понимали плохо (или делали вид, что понимают плохо), и рвались поглядеть, не осталось ли на месте засады еще немного живых врагов. Им жутко хотелось пострелять.

Когда Генрику надоело объяснять им, что я скоро загнусь от потери крови, он приставил пулемет к голове водителя и приказал: “В город. Быстро”. Воинственность джигитов сразу угасла, и они согласились, что да, русского солдата надо поскорее в госпиталь.

В госпитале заявили, что кровопотеря у раненого велика, а у них нет даже плазмы. Генрик закатал рукав. “У меня первая группа”, — сказал он.

По итогам боя меня наградили медалью “За отвагу” (как же — сержант Капралов вел бой тяжелораненым, причем один из подстреленных им бандитов остался жив, оказался разговорчив и сообщил множество интересных сведений о планах сепаратистов) и десятидневным, без учета дороги, отпуском на родину.

Генрику медаль тоже дали, но в отпуск не пустили. “Кто же будет границу стеречь, если лучшие бойцы по домам разъедутся?” — спросили у начальника заставы, когда тот принялся качать права.

Дни, затраченные на дорогу, плюсовались к отпуску, и я полетел домой не напрямик, а через Питер. Прожил я у Саркисянов сутки и до сих пор помню всю их большую гостеприимную семью.

Как я посмотрю им в глаза, если Генрик умрет?..

Шел четвертый день нашего вынужденного отшельничества. Генрик несколько раз приходил в себя, но ничего, кажется, не соображал при этом и ничего не говорил. Лежал, трепеща ресницами, несколько минут, игнорируя мои попытки докричаться до него, а затем опять нырял в бездну бесчувствия.

Батареи угасали на глазах. Мне пришло в голову, что в этом мире, возможно, неподходящие для них физические условия, и я снова развернул сферу, внутри которой условия по определению отличаются от внешних.

Помогло. Катастрофическая разрядка прекратилась. Но ведь сфера и сама жрала энергию, как крокодил, так что использование мною братских технологий клонилось к неумолимому закату.

И неделя минула. Пальцы мои зажили, только на концах культяпок топорщились тоненькие продолговатые бугорки корост, по временам кажущие прозрачную капельку сукровицы. На ошкуренном запястье нежно розовела молоденькая кожица. И сошли синяки.

А спасатели все не появлялись.

И лекарства закончились.

И совсем по-летнему полетели однажды ночью мириады бабочек-поденок, покрывая слабыми беловатыми, рожденными для краткого мига любви тельцами все вокруг. “Как саваном”, — подумал я наутро. И испугался своей неразумной мысли, и принялся суеверно кусать язык — боясь, страшно боясь, что уже опоздал.

А бабочки, постигшие наконец цель жизни и сурово наказанные ею за это, все падали, падали, падали…

И умер Генрик…

Он шел вниз по течению реки. Оставаться дальше на проклятом месте, напоминающем о смерти лучшего друга, ему не хотелось. А ждать спасательную команду он больше не собирался. Сколько можно? Да и нужно ли? Ими, — понимал он, — хладнокровно пожертвовали, не пожалев даже соотечественников. А сейчас списали уже, наверное, в боевые потери.

Вояк, жадных до бешеных гонораров, обещаемых Большими Братьями, на Земле отыщется немало. Лопатой греби. Так что “оставь надежду, всяк сюда попавший”.

Он и оставил.

Могилу для Генрика он строил всерьез. Дно укрепил настилом из тонких жердей и такой же настил сделал для “потолка”, чтобы земля в лицо не сыпалась. Положил тело в спальник, а спальник надул. Сперва сам спустился в яму и затем уж осторожно снял импровизированный гроб, обняв, как младенца. Бережно уложил скорбный сверток на глянцевито блестевший свежеошкуренной древесиной настил, выбрался наверх, накрыл “потолком”. Не торопясь, зарыл.

В изголовье могилы он вкопал тщательно выструганный, собранный “в паз” и скрепленный рыбьим клеем большой старообрядческий крест о трех перекладинах. Вершину креста он покрыл островерхой двускатной крышей из самодельных дощечек и бересты. Холмик укрепил дерном и положил на него шлем, а рядом — генератор сферы и батареи от карабина.

Помолился, удивительно легко вспомнив давнюю, в детстве еще преподанную бабкой науку. А ведь не молился он до того ни разу в жизни. То есть, по-настоящему — никогда. Крещеным был — это да, суеверным был, а вот верующим… Разве что условно.

“Надо бы поплакать сейчас, — подумал он отстраненно, запуская генератор. — И выпить водочки”.

Но водочки не было, а плакать он больше не мог.

Из оружия он взял с собой штатный тесак, пистолет, наручный нож “Рэндал” да саркисяновский гранатомет с полным боекомплектом. Карабин Филипп припрятал под поваленное дерево, решив, что таскать за собой “Дракона”, годного ограниченное время, — не в жилу. А по мощности и скорострельности АГБ ничуть не хуже.

Опознавательные браслеты Генрика и Бородача он положил в ранец, туда же опустил спальный мешок, котелок, аптечку со скудными остатками пластыря и сомы, пищевой НЗ. Флягу и тесак он повесил на поясной ремень, “Хеклер” — на законное место на бедре, обоймы и последний пиропатрон растолкал по карманам. Нацепил на зажившую руку пульт Генрика, непонятно почему до сих пор работающий (правда, только в режиме хронометра).

Шлем, с отогнутым в сторону и приклеенным кусочком пластыря к подкладке усиком микрофона (так спокойнее: меньше вероятность случайного подрыва), приторочил к ранцу, а на голову натянул берет.

“Готов?” — спросил он себя вполголоса и, коротко дернув в ответ плечом (“Вполне”), механически похлопал ладонью по фальшивой травке фальшивого холмика, прощаясь.

Сферический склеп на ласку отреагировал безыскусно и жутковато, гостеприимно раскрыв околомогильное свое нутро.

Филипп быстро, не оборачиваясь, пошел прочь.

Двое суток он двигался берегом реки, практически не встречая сколько-нибудь серьезных преград. Впадающие в реку ручейки он переходил вброд, а подтопленные места, вроде стариц, огибал широкой дугой. Спешить ему было некуда, а потери направления он не боялся — реку, даже такую спокойную, слышно издалека. К тому же край сей вообще отличался сравнительно сглаженным рельефом — этакая Среднерусская равнина. Как говорится: “Выйдешь в поле… вроде и присядешь на корточки, а видать тебя все равно далеко”.

Населенных мест, на которые Филипп, по правде, все-таки мечтал наткнуться, не встречалось. Как и прочих признаков цивилизации. Он тем не менее старался не терять присутствия духа, пел во всю глотку песни, спал, когда разморит не по-осеннему (да и с чего он взял, что осень на дворе?) теплое солнышко, кушал от пуза жареное мясо лягушек и рыбу.

Пытался он варить чай из приглянувшихся трав. Методом проб и ошибок (все еще помня о лжелабазнике) он выделил несколько растений, отвары которых были наиболее душистыми и не вызывали побочных эффектов нежелательного свойства.

Впрочем, ошибка в подборе трав и была-то всего одна. Зато какая! — приятно пахнувшая мятой метелка