и, поигрывая бровями и педалируя акцент, начал:
— Жила высоко в горах прекрасная девушка. Царица. И не было желанней невесты на всем Кавказе. Многие юноши и мужчины желали взять ее в жены, но никому это не удавалось. Дело в том, что замок царицы стоял на высокой скале, отделяющей вожделенную девственницу от всего мира. И замуж она готова была выйти лишь за того удальца, который сможет перепрыгнуть бездонную пропасть на своем скакуне. О, сколько великих воинов сгинуло на дне той пропасти! Вороны до сих пор пируют на их костях. Но однажды на белом карабахском жеребце прискакал покорять жестокую красавицу молодой армянин. Был он высок, строен и усат. На руке его сидел белый сокол, а по следу его мчался, стелясь по земле, белый борзой пес. Юноша затрубил в позлащенный рог белого архара, которого добыл лично, и сбросил с плеч шкуру снежного барса, которого одолел голыми руками. Сердце красавицы на миг сбилось с ритма. Но она скоро овладела собой и махнула платком. Как вихрь понесся белый скакун, как молния понесся белый сокол, как стрела понесся белый пес. Страшный обвал сорвался в бездонную пропасть, когда юноша на коне, и пес, и сокол благополучно опустились у стен неприступного замка. Красавица же побледнела, хлопнула в ладоши и приказала начальнику стражи звенящим, как булат, голосом: “В пропасть их!” Пораженный юноша даже не сопротивлялся, лишь спросил: “За что?” “А за компанию!” — ответила бессердечная… Так выпьем же и мы за нашу компанию, друзья мои!
— Вах! — заорали Филипп и Бородач, а Василиса громко засвистала:
— За компанию, так нас и разэдак! — И “кедровочка” выплеснулась в пересохшие от волнения за судьбу гордого армянина глотки.
— Повтори-ить!… Требую повторить! — оживленно призвал Филипп.
— Тост? — удивился Генрик, более чем польщенный триумфом.
— Да нет же! — воскликнул любострастный хитрец. — Возлияние повторить, ибо тост сей достоин омовения неоднократного.
— С удовольствием, — согласилась Василиса.
Филиппу только того было и надо.
Отсветы пламени плясали на потемневшем лесу, на телах легионеров, тихонько попискивал баян под не слишком умелыми пальцами Бородача, мелодично стрекотали какие-то твари — не то птицы, не то насекомые, не то лягушки, и Филиппу стало ясно: пора!
Он придвинулся вплотную к Василисе, ощутив жар ее тела, и спустил руку, лежавшую на ее плече, с утомительной привязи военного этикета. Рука, изрядно стосковавшаяся по вольной волюшке, загуляла широко. Филиппу вовсе не показалось удивительным, что путь ее, пролегший сперва по спине и талии очаровательной лейтенантши, завершился в конце концов на мягкой округлости бедра. Бедро, вне всякого сомнения, выглядело наиболее логичным финалом волнующей прогулки.
Впрочем…
Рука скользнула вверх. О-о! Столь упругой и в то же время нежной груди Филипп давно не встречал. В тот миг, когда он собрался приблизить губы к очаровательному ушку, чтобы предложить дальнейшее уединение, небо и земля предательски поменялись местами, промелькнув перед его глазами с воистину крейсерской скоростью.
Алкоголь сыграл с Филиппом скверную шутку: расслабленный в предвкушении плотских утех куртизан просто не успел сгруппироваться и грохнулся оземь, как подрубленный дуб — во всю длину.
Василиса отпустила захват и, гордо подняв голову, скрылась во мраке. Обиделась.
Филипп потряс головой, приходя в себя. Напрасно он это сделал: в мозгу всколыхнулось облако противной мути.
— Дай-ка, — похлопал он по лаковому боку баяна, пронизывая скрывшую женщину тьму стеклянным взглядом горгоны.
Бородач отдал инструмент без охоты, но и без единого слова.
Филипп с остервенением растянул меха:
Что ты ежишься, корежишься,
Пощупать не даешь?
Будешь ежиться, корежиться —
Нещупана уйдешь!
В его пьяном голосе звучала едва ли не детская злость.
Звезды снова превратились в светлые полоски, а в черепе взорвалась, похоже, оборонительная граната. Жалобно мяукнул баян.
Филипп крякнул и попытался сесть. Удалось ему это отнюдь не с первой попытки.
— Козел! — яростно сверкнул глазами Генрик. Его волосатые кулачищи, один из которых только что прошелся по челюсти излишне похотливого и недостаточно обходительного с женщинами товарища, угрожающе раскачивались. — А ну-ка, ты, кобель, марш извиняться! Или я за себя не ручаюсь…
— Действительно, Фил, как-то неудобно получилось, — подал голос Бородач, — не по-мужски как-то. Иди-ка ты действительно отыщи ее…
— Угу. А когда отыщу, что? На колени перед ней пасть? Руки целовать?
— Руки, — жестко сказал Генрик. — А не простит, так и ноги. Двигай, герой!
Герой пожал плечами и двинул.
Он не раздумывая выбрал направление в сторону степи и медленно побрел, томясь от странной двойственности. “Черт, угораздило меня сорваться, — думал он. — Певец-частушечник, блин! Гармонист — лаковы сапожки! Не тебя ли, гармонист, обгадили кошки?.. И она! Тоже хороша… Сразу надо было все по местам расставить. Чего, простите, прижималась, ежели не склонна была к пролонгации чувств? Играть изволила? А со мной играть не надо! Я, слава богу, не мышонок и не воробей, даже если она — кошка. Я, может, сам из кошачьей породы. (Он улыбнулся.) Лев, только маленький. Карликовый”.
Улыбайся — не улыбайся, а на душе было гадко. “Унылый вечер, — вспомнил он, — хмель, побои. Неутоленные надежды. В башке — бардак, во рту — помои, на нас не белые одежды…” Увы.
Длинная трава, сплетенная ветром (“Дует-то как”, — подумал он безразлично), путалась в ногах, и он упал-таки. На одно колено. Поднялся, но не сделал и десятка шагов, как упал опять.
— Б…дь! — вырвалось у него.
— Кто? — спросил ее голос. — Я?
— Простите, — съежился Филипп. “Как все складывается неважнецки, — подумал он, — беда!”
— Ничего. Прощаю. Ты же не меня имел в виду, так?
— Так, — с готовностью согласился он и посетовал: — Трава.
— Ну да, — сказала она. — Трава. Иди сюда.
Он все еще ее не видел и осторожно пошел на звук голоса.
Василиса полулежала, подвернув под себя длинную ногу и опершись на локоть. Лицо ее было запрокинуто к небу, а волосы стекали с плеча, неразличимо сливаясь со стеблями и пушистыми метелками ковыля. Ковыльные гривки серебристо поблескивали.
“Опять романтика, — подумал Филипп. — Но на этот раз я так просто не куплюсь. Хватит мне зуботычин на сегодня”.
— Садись, — пригласила она.
— Мы стали на “ты”? — спросил настороженно Филипп. — С чего вдруг?
— Ну как же: ты вполне по-свойски лапал меня совсем недавно; я швыряла тебя через бедро. И что, после этой, до отвращения семейной сцены продолжим делать вид, будто мы чужие друг другу?
Филипп сел рядом с ней, снял с ее губ сигарету, которую она достала только что, и сказал:
— А разве мы не чужие? Неужели? Вот сюрприз, так сюрприз! Или у нас сегодня ночь перед Рождеством, и мечты сбываются?..
— Дурак, — сказала Василиса. — Капризный опереточный дурак-красавчик. Молчи, мальчишка, или ты все испортишь.
Филипп замолчал, кроша пальцами табак и не решаясь поцеловать яркие зовущие губы.
Губы смеялись. Они знали, что умеют укрощать карликовых львов.
Он отбросил обрывки сигареты, положил ладонь ей на затылок, запустил пальцы между ковылем и волосами и притянул губы к себе.
Она подняла руку и провела по его щеке. Он зашипел от боли и отшатнулся. Ему показалось, что она
