В лице Легиона Больших Братьев, разумеется.

План же рачьего вторжения в Дабаг своей простотой и оригинальностью мог порадовать и весьма искушенного стратега. Хонсаки продемонстрировали, что многолетняя война пошла на пользу их ратной мысли: ими готовилась к осуществлению необычная атака — через несколько каналов одновременно. Вероятно, хонсаки провели и кое-какую разведку: каналы были выбраны лишь те, выходы из которых максимально близко прилегали к населенным пунктам Дабага.

Анализ, господа! В том числе — психологический. Защищая аборигенов, Легион не решится разворачивать полный комплекс перфораторов, способных превратить подзащитных в бездомных странников по чужим мирам. Да и то — каликами перехожими, как заранее известно, станут лишь немногие счастливцы, что не превратятся в кровавый фарш, смешанный с обломками собственных жилищ и прочими предметами материальной культуры, а будут “бережно” выдавлены вслед за хонсаками в сопредельные пространства.

На счастье генштаба Легиона (а более того — на счастье аборигенов), хонсаки не ведали, что каждый их шаг тщательно отслеживается и что на свете давным-давно существует комплекс мероприятий, называемых эвакуацией.

Благополучно заснувшие жители нескольких заочно приговоренных хонсаками земледельческих общин вместе со скотом, запасами продовольствия и домашним скарбом были вывезены в безопасные районы; зато оккупантов ждал неприятный сюрприз. Командование Легиона решило преподать наконец обнаглевшим хитрецам жестокий урок.

Силы вторжения подлежали полной ликвидации.

Бойцы восемнадцатой базы заняли участок неподалеку от убогой деревеньки, состоящей из десятка обмазанных глиной домишек.

Некоторое время назад Филипп заглянул в этот бесплатный музей под открытым небом.

“На полчаса, не больше”, — напутствовала его Василиса. “Обернусь за пятнадцать минут”, — твердо уверил строгую кураторшу Филипп.

Справедливости ради следует отметить, что более всего им руководила не любознательность, а некоторый меркантильный интерес: он решил прихватить на память пару-тройку сувениров. Мародером он себя не считал. Деревеньке-то один черт каюк! Однако единственным его приобретением оказалась расколотая тростниковая дудочка. Не считая массы впечатлений, само собой.

Стены домишек, изготовленных дабагцами из двух слоев плетенных из ивовых прутьев панелей, выглядели вполне основательно. Пустота между панелями была заполнена просушенной и тщательно размельченной древесной корой. Эта своеобразная термоизоляция с задачей сбережения тепла справлялась, должно быть, не так уж плохо. Крыши домов покрывались берестой, а окна затягивались чем- то вроде бычьего пузыря. Плетеные двери, обшитые шкурами, висели на ременных петлях, застеленные соломой земляные полы вовсе не казались грязными, а скудная деревянная мебель радовала глаз пропорциональностью. В хижинах присутствовали объемистые глинобитные очаги, а вот до сооружения дымовых труб дабагцы еще не додумались. Домашний скот аборигенов жил тут же — бок о бок с хозяевами. Для него в хижинах были отгорожены небольшие закутки возле входа. Над деревней витал крепкий дух конюшни.

Строить дома из древесных стволов дабагцам не позволяло, должно быть, какое-то табу. Как иначе объяснить убогие мазанки в непосредственной близости от векового леса? А о том, что туземцы превосходно знакомы с плотницким мастерством, говорило капище на окраине деревни. Посреди внушительной треугольной площадки, огороженной тыном из толстенных бревен высотой Филиппу по пояс, возвышалась рубленая бревенчатая башня о трех стенах. Ни окон, ни дверей у башни не было, за исключением узких горизонтальных прорезей в каждой из стен — под самой шатрообразной крышей, крытой потемневшей от времени и дождей дранкой. Чтобы забраться в эти отдушины, даже кошке, наверное, пришлось бы немало потрудиться: башня была высотой метров десять-двенадцать. Обратив широкие деревянные спины к стенам, вокруг башни стояли дабагские идолы — числом три. Идолы имели внешность подчеркнуто мужественную: бритые головы, орлиные глазищи, мечущие молнии, носы — картошкой, бороды — лопатой и гипертрофированные гениталии, замершие в грозной готовности к бою. Все остальные детали тел и лиц были отмечены лишь схематично. Смотрели истуканы подчеркнуто в небеса. Над крышей башни, на длинном металлическом шпиле, вращался флюгер в виде не то рыбы с длинным телом, не то ракеты типа “Томагавк”. Никаких жертвоприношений Филипп на капище не разглядел, за исключением, быть может, высохших цветочных веночков, надетых на фаллосы кумиров.

Деревня стояла на длинном мысу с высокими обрывистыми, каменистыми берегами, огибаемом полноводной рекой. Горловина межпространственного канала, выбранного хонсаками на роль военно- транспортной дороги, “висела” в воздухе — в полутора метрах над крышей одной из хижин. Не лучшее, кстати, место для выброса любого десанта, а уж десанта хонсаков — особенно.

Дело в том, что глубокая вода являлась одной из немногих преград, преодолевать которую они не умели. Мало того: хонсаки испытывали прямо-таки суеверный страх перед нею. И их можно было понять. Хонсак, неосмотрительно забредший в воду до нижнего среза дыхательных отверстий, сразу же становился более чем вероятным утопленником. Мускулатура его деревенела, трахеи судорожно сжимались, и бедолага помимо воли впадал в летаргический сон. И погружался на дно. Навсегда. Ведь сколь ни долго мог оставаться его организм в спячке, а предел все-таки существовал. Полностью исчерпав внутренние резервы, хонсак умирал, не приходя в себя. (Тятя! Тятя! Наши сети притащили мертвеца! С клешнями, с усищами!)

Следовательно, путь для их первого рывка оставался один-единственный — посуху. Узкий-преузкий путь.

Нетрудно догадаться, что именно там их и поджидали великолепно оборудованные позиции Легиона.

Слева от Филиппа находился окоп Сана, а справа — Генрика. Над головой, бесшумно скользя среди раскидистых осиновых ветвей, барражировала “четверка”, где, прищурившись и кривовато улыбаясь в намордник прицела, знал Филипп, нетерпеливо сжимала сенсопульт плазменной пушки лейтенант Василиса.

Нетерпеливо. Да, именно так. Лейтенанту Василисе были несвойственны привычные для общества терран сантименты. Она не только с удовольствием употребляла запрещенное неофициальным табу спиртное, но и с не меньшим удовольствием уничтожала хонсаков. А доведись — и людей бы, наверное, тоже. Пресловутый императив гуманности был для нее пустым звуком. Более азартного убийцы Филипп в жизни не встречал — даже среди многочисленных петуховских охотников.

Ей были подвластны любые виды оружия — от холодного и собственных рук (превосходящих по эффективности любой нож) до сложнейших систем Братьев, базирующихся на транспортерах. О легком стрелковом не стоит и говорить.

По выносливости она не уступала мужчинам, а по реакции — вдвое превосходила большинство наемников. Когда она, повязав голову черной, расписанной козлиными черепами банданой, неслась во время марш-бросков впереди взвода, навесив на себя полный боевой комплект легионера (что от нее, собственно, абсолютно не требовалось), то мало кто помнил о ее точеной груди и аппетитных бедрах. Дух у солдат захватывало по другой причине: от простого недостатка воздуха в легких. Попробуйте-ка угнаться за ветром!…

Бывший куратор, Анатолий Анатольевич, выглядел по сравнению с ней изнеженным пуделем рядом с дикой волчицей.

И все-таки женская ее суть давала о себе знать: подводил высокий певучий голос. Что же, она нашла остроумнейший выход: приучила взвод пользоваться преимущественно жестами и свистом. Свистела она в два пальца, притом великолепно! Шлем она не носила никогда, обходясь ларингофоном и клипс-наушниками, но от подчиненных требовала неукоснительного соблюдения формы одежды.

Четвертый взвод подчинялся ей со щенячьим восторгом.

Беспрекословно.

Филипп вздохнул. Он изо всех сил пытался удержаться от захватившего сослуживцев почти религиозного почитания Василисы, но все чаще и чаще ловил себя на экстатическом размахивании хвостом при малейшем проявлении ее одобрения. С этим что-то нужно было делать. Чертовка заслуживает, конечно,