— Некогда, — заспешил вдруг Генрик. — Будем считать, что их птички склевали.

Каких он имел в виду птичек, Филипп не понял. В пещере и плесени-то не водилось.

Но спорить с командиром по уставу не положено, и он с легкой душой подчинился. В принципе, они свое дело сделали, тропинку проторили, а уж остальное их не касалось. Да и страшновато Филиппу что-то стало под сенью “бутылочных” сводов. Вспомнилось им же неуместно рассказанное стихотворение про таракана, который “вылезти не смог”.

Он нашарил языком горошину микрофона (она же — “пускач” самоликвидатора), подтянул поближе к губам и предложил:

— Тогда ходу?!

— Ходу! — отозвался бравый мастер сержант, и они припустили!

Дали настоящего стрекача, чего уж там скрывать.

Уже в овраге, когда показалась смоляная капля горловины канала, Филиппу пришла в голову отличная идея.

— Погоди-ка, — попросил он Генрика. — Можно, я травки нарву?

— Рви, натуралист. А зачем она тебе?

— Чай сварю. Закачаешься! — Филипп принялся обламывать пушистые метелки лабазника.

Запах стоял… непередаваемый! Филипп набил цветами свободный карман на бедре, сунул несколько стеблей за поясной ремень и с улыбкой сказал:

— Вот теперь, Гена, я знаю, что побывал здесь не напрасно.

— Рад за тебя, — изрек сержант. — В канал на этот раз иди первым. Не боишься?

— Что ты?! — расхрабрился Филипп. — Мы, Капраловы, никогда, ничего и никого не боялись! Кроме жен и высоты. А я, к счастью, еще не женат.

Петруха Меньшиков, как всегда, прибыл загодя. Лежал на откинутом пандусе “фаллоплана”, закрыв глаза, пускал в небо колечки табачного дыма и слушал плеер.

Филипп тихонько подкрался, сорвал длинную травинку и пощекотал у него в носу. Петруха, не раскрывая глаз, отмахнулся рукой. Филипп пощекотал опять. Петруха замахал руками шибче. На подмогу Филиппу пришел Генрик с колоском ковыля. Петруха не вынес наглости приставучих “насекомых” и вскочил. Увидел лазутчиков, расцвел и протараторил:

— Удачно сходили? Молодцы! А у нас тут бардак: рыжий Бобсон гонял сантехнику на полных оборотах, а она возьми да и сдохни! На оправку сейчас в степь бегаем. Сильвер потешается!… Говорит, чтоб кучи подальше валили, а то ему в “подобной атмосфере” существовать “не комфортно”. Прикол!… Ну, к отбою обещали починить. Ген, — сменил он тему, — тебе если за эту вылазку увал дадут, то ты мне коньячку армянского привези, добро?

— По рукам, — сказал Генрик. — Полетели.

В штаб они направились вместе, только Генрик — к Семену Семеновичу, доложить о выполнении задания, а Филипп — к Веронике.

Выбрал он наименее помятые цветочки, отер дорожную пыль с лица и взбежал по знакомой лестнице.

В санчасти находился, помимо Вероники, рыжий сержант Боб. На этот раз, к счастью, не лапал ее веснушчатыми ручонками, а смирно сидел на кушетке и заглядывал ей в глаза. И как-то у него так получалось, что, будучи на добрых тридцать сантиметров выше девушки, он глядел все равно снизу вверх. Грустно так глядел.

И не было для Филиппа большего удовольствия, чем грусть эту его видеть.

— Привет медикам и ассенизаторам! — с порога подсыпал он соли на кровоточащую рану Боба. — Пролетали мы сейчас за оградой, так не поверите: мух — тучи! Наверное, со всей округи слетелись. И только я, знаете, хотел у Меньшикова спросить, не вареньем ли тут намазано, как вдруг чую: нет, не вареньем. Не вареньем! Сквозь герметическую, броневую обшивку почуял, можете себе представить?! А кто, спрашивается, виноват? Мастер сержант, долго еще нам такое безобразие выносить?

Вероника напряженно пыталась удержаться от смеха, а Боб враз пошел красными пятнами и вскочил.

— Рядовой, — вскипел он. — Что вы себе позволяете? И что вам здесь нужно? У вас что, есть какое-то дело к Веронике Владимировне?

— А вы как думали? Конечно. Вот, лекарственные растения принес. Прошу. — Пав на одно колено и склонив голову в элегантном поклоне, Филипп протянул Веронике букетик лабазника.

Она взяла невзрачные, но медово-душистые цветы, зарылась в них лицом, посмотрела на Филиппа и сказала:

— Спасибо!

А потом уронила букет на стол и бросилась к нему. Обвила шею руками, всхлипнула, поцеловала в губы — сильно, нежно, откровенно, и засмеялась сквозь слезы:

— Филипп, ты жив, жив!

Сцена эта оказалась настолько неожиданной, что он совершенно опешил. То, что для него не выходило, в общем, за пределы приятного, волнующего, но всего лишь флирта, для нее было, значит, всерьез?! Господи, влюбить в себя инопланетную девушку, и как? — походя, мимолетно отпустив несколько комплиментов?!

Филипп был ошарашен.

Боб, тот и вовсе от ума отстал — стоял, выпучив глаза, как идиот, и шумно дышал.

Филипп гладил Веронику по мягким волосам и понемногу начинал вздрагивать. Возбуждение девушки было так велико, что передавалось ему буквально физически — с каждым ее вздохом, с каждым прикосновением. Словно жар.

Боб опомнился наконец и, запинаясь, сухо спросил:

— Так мне… что, уйти?

— Да! Тебе — уйти! — сказал Филипп. — Тебе сейчас надо не просто уйти, а сгинуть без следа, сержант. Испариться.

Раздавленный горем Боб как бы не расслышал этих слов. Стоял и ждал.

И дождался. Вероника обернулась к нему и сказала:

— Уходи, Боб. Так будет лучше. И… и не приходи больше. Совсем.

Честно признаться, Филиппу было его жаль. Полгода, по словам Генрика, он трепетал перед этой девушкой, боготворил ее, ловил каждую улыбку, каждый взгляд… и вот теперь, когда забрезжил перед ним свет взаимности, появился соперник. Наглый, самоуверенный. Красивый, что греха таить. Появился и разрушил его хрустальный замок.

За три дня всего.

Вдребезги.

Ушел он тихо и незаметно — как растаял. А Вероника положила руки Филиппу на плечи и предложила:

— Идем ко мне?..

Неужели нашелся бы мужчина, который ей отказал?

Он рисовал пальцем фигурки на ее гибкой загорелой спине, стараясь непременно использовать также и волнительную территорию пониже, а она угадывала:

— Бабочка? Нет? Значит, цветок! А это, наверное, кролик или зайчик. Нет? Почему тогда уши длинные? Ах, ослик!… Вон оно что!… Так ты считаешь, что на мне можно осликов рисовать? Каков нахал!… Ну, я тебе сейчас задам!

И она задала! Вулкан! Никакой нежности, никакой пощады — ни к себе, ни к партнеру, — только прекрасная в своей неповторимости дикая чувственность…

Нельзя сказать, что Филипп выступал в роли безропотной жертвы, но и считать себя укротителем оснований у него тоже не было…

— Ты уходишь? — спросила она сонно (было уже за полночь). — Почему?

Как сказать влюбленной в тебя женщине, желанной, нравящейся, но нелюбимой (тобою же настойчиво перед этим убеждаемой и убежденной наконец в обратном), что пришла усталость, не физическая, нет — психическая? Как объяснить, что усталость эта — от ее присутствия в личном твоем пространстве?