сказал, на своем лучшем немецком языке: „Я очень спешу и у меня нет времени сидеть под арестом“, и перескочил через край насыпи, опершись на альпеншток. Держа один конец обеими руками и волоча палку за собой, я поехал вниз со страшной скоростью, как ведьма на метле, а за мной катилась лавина мелких камней. Достигнув подножия осыпи, где опять начинался сосновый лес, я оглянулся назад и увидел, что поезд остановился, и полицейские забираются на паровоз. Поняв, что я теперь являюсь „подрывателем туннелей“, да еще к тому же бежавшим от правосудия, я побежал вниз под гору, срезал зигзаги дороги и перепрыгивал через упавшие деревья и валуны. Я достиг Интерлакена значительно раньше, чем поезд, и спасся в своем отеле».
Вуд присутствовал как друг при последних успешных полетах на планере Отто Лилиенталя; полеты происходили всего за несколько дней до катастрофы, которая была причиной смерти изобретателя. Едва ли нужно говорить, что Вуд настаивал на том, чтобы самому полетать на планере, — и успешно выполнил свое намерение. Лилиенталь был первым из людей, которому удалось пролететь по воздуху без помощи воздушного шара. Вуду принадлежат последние фотографии, сделанные во время его полетов. Лилиенталь писал Вуду в субботу, 8 августа 1896 года, приглашая его приехать на следующий день, который стал днем катастрофы. Вуд написал статью для бостонской
«В конце моего второго года жизни в Берлине я познакомился с Отто Лилиенталем, за работой которого в области полетов по воздуху я с интересом следил уже несколько лет. Его первые эксперименты, основанные на долгом изучении полета птиц, совершались в окрестностях Берлина, где он построил небольшой искусственный холм, с вершины которого он бросался в воздух, поддерживаемый крыльями из бамбука, затянутыми хлопчатобумажной тканью, планируя и приземляясь на некотором расстоянии от горки. Впоследствии, добившись хороших результатов, он стал практиковаться в полетах с высоких волнистых холмов у Ринов, иные из них были более трехсот футов высотой. Холмы эти покрыты высокой густой травой и губчатым мхом.
Прежде чем взять меня с собой посмотреть на полеты, он показал мне, в своей мастерской в Берлине, аэроплан с двигателем, площадь крыла которого составляла двадцать пять квадратных ярдов. Аэроплан был почти закончен. На следующее воскресение мы отправились на поезде в Нейштадт, на несколько сот миль севернее Берлина, и оттуда в Ринов — в телеге крестьянина.
Над полями летали аисты, часто садясь близко от дороги, и Лилиенталь с жаром объяснял, как они приземляются, вытягивая вперед свои длинные ноги в момент перед посадкой на землю. Это движение поднимало вверх передний край крыла и останавливало продвижение вперед. Он научился имитировать их технику после многих аварий, включая сюда разбитые локти и переломы костей.
Его машина была „карманным воздушным кораблем“ и хранилась на небольшой тележке в сарае крестьянина. Мы поехали к горам, и с помощью крестьянина „планер“, как мы теперь стали его называть, был собран, как коробчатый змей. Это был биплан с крыльями выгнутого профиля, который, как он открыл, далеко превосходил своей подъемной силой плоские поверхности.
Нижняя плоскость была двадцати футов длиной от конца до конца, а верхняя, укрепленная на двух толстых бамбуковых палках, была жестко притянута к нижней туго натянутыми проволочными тросиками. Машина была так хорошо слажена, что невозможно было найти хотя бы один свободно висящий конец и вся машина гудела, как барабан, если постучать по полотну рукой. Мы перенесли аппарат на вершину холма, и Лилиенталь. занял свое место в раме, подняв крылья с земли. Он был одет в фланелевую куртку и короткие штаны, коленки которых были простеганы, чтобы уменьшить удар в случае слишком быстрого спуска, ибо он научился сразу же после касания земли ногами падать на колени, этим разделяя столкновение с землей на два этапа и предохраняя машину от повреждений. Я занял место значительно ниже его, у своей камеры, и с нетерпением ждал старта. Он стал лицом к ветру и стоял, как атлет, ждущий стартового выстрела. Ветер чуть посвежел; он сделал три быстрых шага вперед и сразу же оторвался от земли, скользя по воздуху почти горизонтально от вершины. Он пролетел над моей головой со страшной скоростью, на высоте около пятидесяти футов; ветер играл дикую мелодию на натянутых расчалках машины. Он был уже далеко, прежде чем я успел направить на него свою камеру. Вдруг он наклонился налево, наклонно к ветру, и затем случилось то, что могло быть предшественником несчастья, произошедшего в следующее воскресенье. Все развернулось так быстро, и я был так взволнован, что не разобрал точно, что именно произошло, но аппарат скользнул в сторону, будто бы внезапным порывом ветра подняло правое крыло. Одно мгновение я видел планер сверху, но затем мощным движением ног он выровнял машину и заскользил дальше, через поле у подножия холма, зацепляясь и отталкиваясь от стогов сена на ходу. Когда до земли остался один фут, он выбросил ноги вперед, и, несмотря на большую скорость, машина внезапно остановилась, причем передняя кромка крыла поднялась, ветер пошел под плоскости, и он легко коснулся земли.
Я побежал к нему и увидел, что он почти задыхается от волнения и усталости. Он сказал: „Вы видели? Я уже думал, что дело кончено. Меня стало сносить так, потом в другую сторону, но я выбросил ноги в сторону и выправился. Я научился новому приему. Я каждый раз узнаю что-нибудь новое“.
К вечеру, посмотрев на десяток его полетов и внимательно следя, каким образом он сохраняет равновесие, я сумел набраться храбрости и попробовал планер сам. Мы подняли его примерно на двенадцать ярдов по склону холма; я вошел в раму и поднял аппарат с земли. Моим первым чувством была полнейшая беспомощность. Машина весила около сорока фунтов, и огромная поверхность, открытая ветру, вместе с уравновешиванием десятифутовых крыльев, заставляли сильно напрягаться, чтобы удержать ее. Она качалась и наклонялась из стороны в сторону при каждом дуновении ветра, и я еле-еле удерживал ее.
Лилиенталь особенно предостерегал меня от наклона аппарата вперед и вниз, когда ветер давит на верхнюю поверхность крыла — обычной ошибки, с которой сталкивается новичок. Эта тенденция планера предотвращалась выбрасыванием ног вперед, как при приземлении, что выпрямляло планер и замедляло движение вперед. Когда стоишь в раме, локти прижаты к бокам, предплечья — горизонтальны; руками держишься за одну из горизонтальных поперечных расчалок. Центр тяжести машины располагается около локтя. В воздухе, когда поддерживают крылья, вес тела концентрируется на вертикально вытянутых руках. Ноги и нижняя часть туловища висят свободно.
Я несколько времени стоял лицом против ветра, чтобы привыкнуть к машине, а затем Лилиенталь сказал, чтобы я двигался вперед. Я медленно побежал против ветра; вес машины уменьшался с каждым шагом, а затем я ощутил ее подъемную силу. В следующий момент ноги мои оторвались от земли, и я планировал по „воздушному склону“ в нескольких футах над землей. Аппарат сильно качался из стороны в сторону, но мне удалось приземлиться благополучно, к полному моему удовлетворению. Я сейчас же решил заказать себе планер и научиться летать. Чувство полета восхитительно, и описать его невозможно. Тело удерживается сверху — ноги не чувствуют напряжения или веса, как будто бы исчезла сила земного тяготения, хотя в действительности вы висите из машины в неудобном и утомительном положении».
Научная работа не могла оторвать Вуда и его жену также и от участия в веселой жизни американской колонии в Берлине, вместе с другой молодой парой американцев, с которыми они встретились и подружились после случайного столкновения двух мужей в физической лаборатории университета. Однажды Вуд заметил студента, занятого задачей, похожей на его собственную. После формальных поклонов и Guten Tag в дружелюбном, но «оборонительном» нейтралитете, Вуд попросил по-немецки спички. «Gewiss» (конечно), ответил другой, «но ведь вы, наверное, американец?» Студент этот был Август Троубридж из Нью-Йорка, который впоследствии стал профессором физики в Принстоне. Они познакомили своих жен, и все вчетвером подружились с Чарльзом Де-Кэй, бывшим тогда американским генеральным консулом. Они ходили на рауты и приемы, чаи, обеды, в оперу, Зимний Сад, с его клоунами — в том числе знаменитым Лаватером Ли, который занимался этим делом во фраке и без грима.
Молодой Вуд, с помощью подстрекавшего его Троубриджа, иногда также устраивал клоунады — обычно за счет «достопочтенной» германской полиции и надутых чиновников. Один из любимых рассказов Троубриджа о Вуде касается шутки, разыгранной в надземном метрополитене. В этой «воздушной» железной дороге, опоясывающей Берлин, вагоны имели места первого, второго и третьего классов. Только принцы, миллионеры и дураки ездили в первом классе. У Троубриджа и Вуда были зеленые сезонные билеты второго класса. Однажды, в день, когда железнодорожная полиция с особым рвением и бдительностью занималась своим делом, Роберт купил желтый билет третьего класса и, гордо размахивая им, прошел через контроль и ввалился с Троубриджем в отделение вагона второго класса. Полицейский сразу же устремился по его
