водится. Но суеты житейской хватает. Свиделась с тобой по желанию инокини Ариадны.

Сказав это, княгиня посмотрела на Андрея пристально, но без суровости, а его облил жар от услышанного.

– Помнит о тебе Ариадна. Заботит ее твое житье. Обрадую, что повидала тебя, что живешь иконописанием, славя веру Христову. Видать, достоин, что помнит о тебе.

Она вздохнула и пошла прочь, но, сделав несколько шагов, остановилась и, сокрушенно покачав головой, сказала:

– Чуть не позабыла передать тебе поклон от купца Мохоногого. В Москве с ним свиделась. От него узнала, что будет у тебя возможность встретиться с византийским живописцем Феофаном. Он в Москву перебирается, чтоб украшать лепость ее храмов своим живописным сотворением. Хорошо, что не позабыла сказать. – Она улыбнулась смущенно, проговорила уже на ходу: – А Спасителя, каким написал его, никогда таким на образах не видела.

Андрей смотрел, как она не спеша уходила, опираясь на посох. Мысли Андрея были в далеком монастыре…

Снежные сугробы.

Вся Русь под их властью. Зима задалась на снежность не скупая, но по студености не с волчьей лютостью. Морозы чередовались с метельными оттепелями.

Третий год пошел с той поры, когда Тимур чуть было не наведался на Русь. Орда после его прогулки еще не пришла в себя, зализывала раны, поубавившись в живой силе. Да и ханы в Орде теперь кормятся из котлов Тимура.

Мирно живет Русь под сугробами, переметаемыми с места на место кусачими зимними ветрами. Стоят в причудливых снежных уборах извечные леса, про которые народ складывает сказы и передает из уст в уста, что они устрашили Тимура, остановили его от разорения Великой Руси.

Народ верит в правду своих преданий…

Раннее морозное утро. На бледной голубизне неба с погасшими звездами еще заметен контур луны. На сугробах отсветы взошедшего солнца, но сиреневые тени им еще не стерты.

Лесная глушь.

Две сытых лошади, запряженные гуськом, волокут возок, вздымая копытами снежную пыль с переметенной дороги. От стужи с ветерком лошади в инее. Катится возок. На облучке бородатый ямщик в овчинном полушубке от скуки пощелкивает длинной плетью. В возке седоки – Даниил Черный и Андрей Рублев, закутавшись в собачьи тулупы, зарылись в соломе. Скучно ямщику с такими седоками. Молчуны. Да и что с них взять – монахи. Одно ему удивительно, почему их везде привечают с уважением.

Живописцы в пути четвертый день. Ночи коротают в съезжих избах, просыпаясь от шуршания тараканов. Возвращаются монахи в монастырь из боярской вотчины под Костромой. Отвозили Евангелие, украшенное живописью. Заказ на Евангелие получили от молодого боярина, задумавшего одарить им своего престарелого деда, воеводу Стратилата Ползунова. Живописцы прожили в вотчине две недели в просторных хоромах, в жарком тепле. От хозяев слышали только уважительные слова. В бане парились. Кормили их сытно наваристыми щами, жареными гусями, грибными солениями и запивать еду не возбраняли медами и душистыми квасами. Воевода щедро отблагодарил мастеров, наказав отвести в Троицкий монастырь вклад серебром.

Выехав из сельбища в ранний час, ямщик и путники с опаской сегодня поглядывали на лесную дорогу. Тянулась она в сугробном «корыте» – по узкой лесной просеке. Деревья в иных местах стояли так близко к ней, что отводы возка стукались о мерзлые стволы, да и повороты на дороге часты. Опасения путников небеспричинны. На последнем постое они наслушались всяких бывальщин про волчьи стаи. Сказывали их ямщики убедительно, трудно было не верить в правдивость рассказов. Выезд из сельбища, по примете, и вовсе сулил несчастье – сегодня ни один пес не подал голоса, хотя ямщик не скупился на щелчки плетью, покрикивая на коней. Это, по примете, не к добру.

Зимний путь не прыток. У путников избыток времени для дремоты, крепкого сна и раздумий. Однако спать нельзя – примета понуждает бодрствовать. Андрей любит раздумия. Их у него всегда избыток. Чаще всего теперь думает он о сочетании красок, а в этом пути посещают его раздумия обо всем, что пришлось повидать и услышать за время краткого соприкосновения с новыми людьми, с их житейскими заботами, с воспоминаниями о былых ратных делах. Все это оживило в сознании Андрея то личное, что было не забыто им за шесть лет однообразного житья в монастыре. Андрей приучил не давать волю своим воспоминаниям, и, как бы ни были они настойчивы, он отбросил их, разом мысли вернулись в келью к поискам образов, предназначавшихся для украшения пергаментных листов, содержащих свидетельства евангелистов о земной жизни Христа.

Андрей долго размышлял, как украсить Евангелие, как подобрать краски, как найти образы, достойные страниц книги, в которой буквами увековечены святые для него истины. И вот наконец он приступил к работе. Украшая начальные буквицы изображениями птиц, змей и животных, Андрей, сам того не замечая, словно одухотворял их, наделял добротой. В связи с этими рисунками возникали горячие споры с Даниилом. Андрею не раз приходилось убеждать друга в верности своего замысла. Даниилу не понравилось изображение орла, символизирующего евангелиста Иоанна, он доказывал Андрею, что тот неверно написал эту хищную птицу. Андрей в свою очередь, защищая это изображение, уверял Даниила, что намеренно придал хищнику облик доброты и смирения, ибо именно так замыслил он оформить все Евангелие. Вскоре Даниил похвалил другой его рисунок – ангела, символизирующего евангелиста Матфея, – и Андрей был счастлив. Этот рисунок, написанный голубой и лиловой красками, которые Андрей особенно любил, ему тоже пришелся по душе. Теперь Андрей и в живописи ими достигал совершенства.

С удовольствием Андрей вспомнил, как престарелый одноглазый воевода с благоговением перелистывал пергаментные листы Евангелия и тепло благодарил за его украшение.

– Спишь, что ли? – неожиданно спросил Даниил, прервал Андреевы раздумья.

– Упаси бог. Путь по нерадостным местам. Того и гляди, со зверьем встретишься.

– Волчьи места миновали, – спокойно сообщил ямщик, соскребая с усов льдинки от замерзшего дыхания. – Почивайте без опаски. Я за жизнь с облучка на волков вдоволь нагляделся, но милостью Николыугодника от беды уберегся. Примечаю, тревожитесь, наслушавшись всяких страстей про зверье.

– Так ведь сказывали люди бывалые.

– Ямщики сказывали, а среди них всякие водятся, иные в охотку страсти сказывают, чтобы седоки к ним почтения не теряли.

– Опять же и собаки нас молчком проводили.

– А какая в том дивовина? Жрут псы сытно, вот и ленятся на лай. – Ямщик усмехнулся и добавил: – В приметах людская мудрость, а она все одно что костыль увечному. Почивайте, ежели охота. По реке долго покатим.

Ямщик, соскочив с облучка, щелкая кнутом, бежал рядом с возком, прикрикнул на коней и, согревшись, снова ловко сел на облучок. Лошади ускорили бег. Спокойствие ямщика Андрею понравилось, вскоре он прикрыл глаза и задремал.

Даниил тем временем, сощуривая глаза, любовался блеском снежинок на сугробах. В иных местах снег со льда был выметен и лед блистал под солнцем, как подернутое патиной серебро.

Даниил также ворошил память о днях, прожитых в вотчине. Суматошность людского житья, от которого он давно отвык, привлекла его всяким мирским словом и делом. Его волновали лукавые искорки в глазах молодок. Запомнился Даниилу облик жены воеводы. Лицо старухи, на котором женскую горделивость и достоинство была бессильна притушить даже старость, было похоже на икону древнего письма. Мирская жизнь вторглась в его сознание, и ему стало жаль себя, жаль, что его жизнь протекала в стороне от всего, чем жили люди в миру.

Лошади волокли возок. Все меньше оставалось верст до монастыря, где после шести лет надуманного молчания Никон принял игуменство, а миролюбивый старец Савва отбыл в звенигородский монастырь. Даниил видел, что Никон за годы пребывания в мнимой тени сумел, обогащая обитель, надломить незыблемость устоев монашества, заведенных волей отца Сергия.