– Правда, матушка, правда.
5
Беда миновала. В летописях всякое писали о чуде избавления Руси от очередной погибели. Чаще всего упоминали, что Русь спасли дремучие леса, ее извечные охранители. Мол, Тимур не нашел в себе храбрости воевать Русь, увидав перед собой неведомые ему до сей поры заслоны лесной непроходности.
Но живое слово народной мудрости о летней поре Руси 1395 года рождало свои предания, былины и сказы.
Летописи можно сжечь, а народная память бессмертна. Преданиям, передаваемым из уст в уста, народ больше верит, зная, что летописи можно переписать по желанию того или иного князя, заменив в них правду кривдой. Да и сами летописцы не безгрешны, бывают послушны всем, у кого в руках сила, кто может велеть писать в летописях так, как выгодно, чтобы след добрый оставить в истории.
6
Погожее летнее утро. Ветер в радонежских лесах, раскачивая лесины, выпевает торжественным шумом мотив живой природы. Солнце тысячами лучей пронизывает лесную сумрачность, пахнущую сырым дыханием земли и теплой смолой, заливающей замшелые стволы елей и сосен.
Из-за реки Кончуры от людского жилья доносит ветер отзвуки песен, коими люди славят мирный трудовой покой. Снова звучат песни после того, как ветер выдул с просторов Руси страхи от ожидавшейся беды. Людям радостно, поэтому вновь зазвучали песни.
Идет по тропе Андрей Рублев, внимательно вслушивается в доносимые ветром обрывки песенных напевов. Иногда Андрей различит слова, вдруг покажется, что где-то он слышал их раньше, и остановится, чтоб понять, не обознался ли, а потом идет дальше, поняв, что такие песенные слова звучат по всей Руси. Песенные напевы, шум ветра и шелест листвы одаривают Андрея покоем, отступают тревога и поселившийся в душе страх, когда в Троицком монастыре узнали об идущих на Русь полчищах Тимура. Андрей, не задумываясь, решил вступить в ряды народного ополчения, хотя уже дважды чувствовал рядом ледяное дыхание смерти. Он был готов к тому, что его третья встреча с врагом не будет такой счастливой. Теперь, когда угроза миновала, он был рад, что в трудную пору не отсиживался в укромном месте, а был сопричастен к важному делу – спасению от врага древних книг и икон, свитков летописей и даже грамот, писанных на бересте. Они оказались в полной сохранности, и к ним, случись что, не прикоснулись бы руки врагов. Беда прошла, постепенно уходила тревога, теперь можно было снова жить волнениями творчества, искать смелые сочетания красок, писать лики святых, по-новому осмысливая выражения их глаз. После пережитого Андрей стал задумываться о том, что чудесное спасение отчей земли от нашествия – это такое же Божье чудо, как жизнь человека на земле.
Работа спорилась. Мысли были спокойны. Память молчала. Андрей писал икону Христа. Сын Человеческий был изображен на ней в полный рост, на фоне пустыни, залитой светом заходящего солнца. Писал Андрей с увлечением, хотя за последние дни ему приходилось часто уходить из монастыря в лесные просторы возле Кончуры. В монастыре наблюдался небывалый наплыв знатных богомольцев. Родовитые бояре с семьями заполняли монастырь блеском парчи и шелестом шелка. Они стремились в обитель, везя в нее за свое спасение от гибели богатые вклады, правили молебны и панихиды, наведывались в кельи иконописцев с заказами на иконы, скупали уже написанные, как на торгу уговариваясь о цене, бывали довольны, что приобрели покупку по сходной цене.
За стенами монастыря ютилась суета мирской жизни. Богомольцы были частыми посетителями кельи Даниила Черного. Наслышанные о том, что иконы, писанные Андреем, в большом спросе, беседовали с ним. Андрей принимал заказы.
Сегодня Андрей ушел из монастыря, взволнованный известием о том, что на богомолье прибыла вдова князя Дмитрия княгиня Евдокия. Известие разом напомнило Андрею о давних встречах с ней, а следом ожили и другие воспоминания о пережитом, о той поре, когда его Ирина еще не стала монахиней Ариадной. Андрей понял, что ему не справиться с властью памяти, и потому поспешил уйти, ища успокоения во власти природы. Ушел, когда только началось утро. Он брел по знакомой тропе, без успеха стараясь уйти от воспоминаний, они отступили лишь тогда, когда он услышал напев и начал прислушиваться к звучавшей в стороне песне. Андрей был рад, что они снова зазвучали окрест монастыря, что эти песни лучшее доказательство прихода мирной жизни без страха за завтрашний день.
Тропа то спустится к реке, то утянется на склон, петляя среди дубов с шелестящей листвой. Идет по тропе Андрей, спешит, чтобы, вернувшись в монастырь, начать писать икону Христа, заново изобразить глаза Спасителя, чтобы, глядя в них, всякий молящийся обретал бы надобный ему душевный покой.
Андрею хочется слушать будто с неба доносящиеся напевы, но он ускоряет шаги…
Келья.
Против раскрытой двери стоит неоконченная икона Христа, перед иконой, прижав кулак к губам, стоит, задумавшись, Андрей.
На воле плывут облака по бледному небу, солнце кидает последние медные отсветы закатных лучей, а Андрей, будто окаменев, стоит перед иконой, не решаясь дотронуться до им же самим и написанных глаз, полных грустного покоя, того покоя, который видел в глазах старика богомольца. Утром, бродя возле Кончуры, решил он переписать глаза, убрав из них грусть и поселив лучезарность, а теперь не решался выполнить задуманное. Глядя на изображенные на иконе глаза, он неожиданно понял, что обрел успокоение от всего, что волновало его еще утром и от чего он прятался, обращаясь к природе.
Вечерний свет освещает лик Христа, и покойная доброта его глаз подтверждает, что писал их Андрей с вдохновением, с радостным волнением, и запечатлены они были такими, какими сохранила память живописца живые глаза богомольца.
Стоит Андрей, задумавшись, перед иконой, прижав к губам кулак. Чей-то кашель прервал на миг раздумья, заставил его выйти из кельи. Заложив руки за спину, ходил он возле кельи, обдумывая, как поступить – исполнить ли утрешнее решение и переписать глаза или, поверив душевному настрою, оставить все как есть и не притрагиваться к глазам на иконе ни единым прикосновением кисти.
Площадь перед кельями пустынна. Ко всенощной ушел Даниил Черный, чтобы не мешать раздумьям Андрея. Даниил чуткий, с ним Андрею легко, он его поддержка даже тогда, когда кто-то из монастырских живописцев не по-доброму отзывается об Андреевом замысле написать Христа на фоне пустыни.
Летний вечер начинает ткать волокно сиреневых сумерек. Станет темнеть, и поневоле придется отложить окончательное решение. Андрей вернулся в келью. Вынес из нее икону и, прислонив к срубу, впился в нее взглядом. Когда потухли последние лучи заката, он почувствовал, что на него кто-то смотрит. Обернувшись, даже попятился, увидев перед собой княгиню Евдокию. Она смотрела на икону, не решаясь перекреститься перед неосвященным образом. Княгиня была в темном одеянии, из-под платка выбилось несколько седых прядей, но, как показалось в первый миг, была совсем такой, какой Андрей увидел ее впервые в Москве. Однако такой она осталась в памяти Андрея, а сейчас перед ним стояла состарившаяся женщина, голова ее вздрагивает и нервно шевелятся пальцы, сжимающие посох, усыпанный горошинами бирюзы. Пристальный взгляд стал еще жестче. Шагнув вперед, княгиня остановилась, глядя на икону, перекрестилась, переведя взгляд на Андрея, спросила:
– Признал меня? – Не отводя глаз от Андрея, будто о чем-то вспоминая, снова спросила: – Не помышлял, что сызнова встретимся? А встретиться довелось. Здесь, стало быть, правишь жизнь?
– С благословения святителя Сергия.
– Гляжу на тебя, и вовсе ты не тот, каким увидала тебя в Москве. Не тот. В глазах усталость, но она ноне у всех. Устали люди страшиться. Сгинула беда. А я порешила, радуясь спасению Руси, помолиться возле могилы святителя Сергия, благословение коего бережет меня, детей моих да и всякого живущего на Руси.
Княгиня перевела взгляд на икону, подошла к ней и спросила:
– Твоих рук сотворение?
– Моих, матушка княгиня.
– Не видала таким Христа на образах. – Княгиня настороженно смотрела на икону. – Запомнится мне твое сотворение. Сыну, князю Василию, о нем порасскажу.
– Как здравствуешь, матушка-княгиня?
– Обижаться на недуги не могу. Как видишь, до сей поры самоходная, а ведь такое счастье не у всех
