ветхость, иконы часто поражали Андрея яркой живучестью красок, услаждавших его взор.

Была у Андрея и другая причина идти пешком. Он всегда подолгу сживался с осуществлением задуманного. А решение посетить монастырь Троицы и повидать Сергия Радонежского пробудили сомнения. Прежде всего Андрея пугали мысли, как он встретится со святителем, не выполнив его воли и покинув своего престарелого учителя, отца Паисия. Андрей многое слышал о суровости троицкого игумена к ослушникам его воли. Ослушание Андрея было тяжким. Единственным его оправданием было то, что он совершил ослушание по молодости лет. Андрея пугало и то, что Сергий может спросить его о мирской жизни. Все эти сомнения заставляли Андрея не торопиться. Он надеялся, что время даст ему не только собственное успокоение, но и поможет найти вразумительные ответы на все вопросы, которые он может услышать от Сергия.

Шагает Андрей по тропинке, то зажмуриваясь от солнца, то всматриваясь в сизость лесного сумрака, прислушиваясь к голосам лесных пташек, к хрусту валежника. Идет Андрей с мыслями об Ариадне, и кажется ему, что она тут, возле него.

Тропинка, густо запорошенная хвоей, нырнула в лесную чащу, скатившись со склона оврага к речке с мостиком из трухлявых жердей. Миновав мост, Андрей остановился, догадался, что подошел к граням Московского княжества. На последнем ночлеге его предупредили, что за речкой с тележной дороги надобно свернуть на заход и, не теряя из виду утоптанную тропинку, топать по ней до Кассианова займища с тремя деревеньками, пристроившимися неподалеку от монастыря, возле слива воедино трех речек, среднюю из коих кличут Премудрая.

Углядев тропинку в прибрежном ивняке, Андрей, пройдя осинник, снова разом окунулся в лесной мрак. На тропе под ногами похрустывали шишки. Тропинка то терялась, то появлялась вновь и обнадеживающе звала вперед, изгибаясь среди частых муравьиных куч. Андрей замедлил шаг, услышав покашливание. Прислушался. Покашливание прерывалось тяжелыми стонами. Андрей ускорил шаги и скоро замер, увидев седого старика, сидевшего на земле и засунувшего голые ноги в разворошенную муравьиную кучу. Оба увидели друг друга одновременно. Старик, улыбаясь, сказал:

– Топай без опаски. Не лиходеем значусь. Ломоту в ногах лечу. Бортник тутошний.

– Чьи борти-то?

– Вестимо, боярские.

– Тверских бояр?

– Знамо дело. Земля-то тверского князя.

– Чать, больно кусают?

– Знамо дело, кусают, но от сего ломота притухнет. За лето накупаю ноги в кучах, так зимушку стану добрым молодцем вышагивать. Сам-то в кое место путь держишь?

– В Кассианово займище.

– На заходе к кукушкиной ворожбе дойдешь.

– С пути не собьюсь?

– Сам видишь, добрая тропа. Монастырь возле займища, вот к нему тропа людскими ногами и выбита.

– Даже в глуши видна.

– Сказываю, монастырь тута. К ним завсегда торные тропы, потому надеждой на Божью милость жизнь правим. Вот только в Кассиановом займище правильные люди в деревеньке по бережку Премудрой речки, в хлебце с солью путнику не откажут, а в монастыре братия без одарения воды не плеснет. О сем помятуй. Корыстолюбие в сей Божьей в обители. Доброго тебе пути.

– А тебе долгих лет, мудрый старче…

Солнце клонилось к закату. Тропа давно слилась с тележником среди березовых рощиц на межах, разделявших делянки полей, засеянных рожью и овсами. Текут три речки, то приближая свои русла к тележнику, то отводя их от него в сторону.

В сельбище Андрей пришел, встреченный ленивым лаем собаки, лежавшей на берегу речки. Выйдя на улицу с убогими кособокими избами, он увидел возле телеги мужика с колесом в руках и направился к нему.

– Хозяину доброе здравие.

– Такое же и от меня прими человече.

– Дозволь передохнуть возле тебя?

– Отдыхай. На завалине места хватит.

Андрей, сняв со спины котомку, положил ее на завалину. Вернувшись к мужику, рассматривавшему снятое с телеги заднее колесо, спросил:

– Какая беда с колесом-то?

– Втулка треснула. А кузнеца нынче дома нету.

– Куда ж он подался?

– За холмом, со всеми целину огнем греет.

– Зачем? Теплынь же стоит.

– Видать, не понимаешь. Из-под вырубленного осинника земля вспахана. После прогрева-то огнем да сдобренная золой даст крупную рожь, а то и остистый овес. Только, на мой погляд, зря они мочалятся.

– Пошто зря?

– А так, – мужик махнул рукой и, вздохнув, сказал: – Сельбище наше на боярской земле. Боярин с придурью. По весне сделал в монастырь вклад за здравие своей бабы.

– А чего чужого вклада испужались?

– Испужаешься! Вклад-то боярин учинил не серебром, не золотом, а живыми душами! Соседнюю с нами деревеньку в сорок изб с живыми людинами да с засеянными полями монастырю отдал. Станут тепереча они на своих же землях, от леса их руками отнятых, на монастырь робить, а жить с песнями в голодных брюхах.

– На боярскую дурь ведь княжеское слово водится.

– У тверского князя бояре в почете. Вот я и разумею, что зря нынче мужики землю вздабривают, потому как и к нашей деревеньке монахи длани протянут.

– Бог не выдаст.

– Да Богу за всей Русью не углядеть. А углядит, так бояре толстой свечой завсегда себе милость вымолят.

Мужик, замолчав, внимательно оглядел гостя и, заметив пыль на полах Андреева кафтана, сокрушенно сказал:

– Припылился ты малость, а боле того, видать, притомился.

– С утра на ногах.

– Куда путь лежит?

– В Московскую землю.

– До нее от нас недалече.

– Может, дозволишь возле себя ночь скоротать?

– Окажи милость.

Откуда-то приползла грозовая туча, наползла, и сразу потемнело.

– Сейчас ливанет.

– Нет. Который день стращает, а дождем не жалует. В избе у меня крыша не худая…