Андрею, сказала:

– Иконы, привезенные тобой, как одарение обители от Исидора, будут приснопамятны. Писаны тобой с верой в праведность их сотворения. Отвезешь обительское благодарение Исидору.

– В Новгород, матушка, больше не вернусь.

– В грамотке Исидора прописано о твоем нежелании жить в Новгороде, – подняв бровь, спокойно сказала она и продолжила: – Но старец все же надеется, что поймешь пользу для себя работы с Феофаном Греком. А ты, стало быть, решил не возвращаться в Новгород. Вот ведь как.

Игуменья, задумавшись, опять прошлась по тропе, а вернувшись, заговорила, вспоминая:

– Творения Феофана у Спаса на Ильине я повидала. Оторопь одолевает от погляда на них, а в разуме оживает холодок страха перед неведомым и непостижимым божественным величием Всевышнего. И все мы человецы должны безропотно верить с единой надеждой на милосердие сего величия.

– Прости, матушка, за дерзновенность, но я не хочу бояться Господа. Хочу зрить в нем защитника для себя от всех житейских напастей. Вся черная Русь не хочет бояться Господа, молит его быть заступником.

От слов Андрея лицо игуменьи посуровело.

– Все высказанное мне было ясно от погляда. В твоих иконах вижу твою истовую веру в то, что все божественное должно быть милосердным для многострадальной Великой Руси. Господь дозволил тебе встать за Русь на Куликовом поле и выйти из того Страшного суда живым, чтобы ты смог поведать о божественном милосердии, кое должно повелевать человечьим существованием. Все сказанное тобой сейчас – это голос твоей душевной обиды и боли. Эти мысли свои хорони в разуме, более никому не сказывай. Не поймут тебя, а хуже того, углядев во всем сотворенном тобой неугодное Церкви, растопчут. Дабы служить Христовой вере, тебе, Андрей, надобно постичь человечье смирение. – Игуменья замолчала, но, почти сразу прервав молчание, спросила: – Все сказанное тобой сейчас – это голос твоей душевной обиды и боли?

– Отсюда мыслю податься в Москву. Наведаюсь в монастырь Святой Троицы. Спрошу совета у того, кто первым благословил меня быть иконописцем.

– У отца Сергия Радонежского?

– У него, матушка.

Поздний вечер духовит от аромата ландышей.

По настенному гульбищу шли игуменья Рипсимия, Ариадна и Андрей. Это был последний вечер Андрея в обители.

За прожитую Андреем неделю он часто встречался с Ариадной, и проходили эти встречи в молчании. Мыслей у обоих был избыток, но не было слов, способных выявить всю их глубину. Взгляды говорили все, что они не могли высказать словами. Иногда молчание нарушала Ариадна и снова и снова уверяла Андрея, что после этого свидания будет спокойна за его жизнь.

Лунный шар, поднявшись ввысь, притушил свою раскаленность серебристым блеском, разукрасил ночную природу полосами голубого света и синих теней.

Игуменья, дойдя до скамейки возле башни, остановилась:

– Притомилась! Шагайте без меня. Посижу малость.

Ариадна с Андреем, поклонившись, пошли дальше.

Высокие ели в иных местах так близко стояли к стене, что их ветви нависали над гульбищем. Из леса тянуло прохладой.

– О чем думаешь, Андреюшко?

– Про завтрашнее утро.

– Меня оно не тревожит. Расстаемся с крепкой памятью друг о друге. Судьба разлучила нас, но ты всегда будешь рядом. Любовь наша, чувства наши остались неприкосновенными, они у нас судьбой не отняты, да и бессильна она отнять их. Жить станем памятью, а в ней греховность так же одинакова, как праведность. А греховна ли наша любовь, Андреюшко?

– Век тебя и слова твои не забуду. Христос тому свидетель.

Долго они шли в темноте, оба молчали, а выйдя на свет, остановились, засмотревшись на переливы лунного отражения в реке. Ариадна заговорила первой:

– С постригом, Андреюшко, не торопись.

– Пошто помянула про постриг?

– Матушка Рипсимия сказала, что будто отсюда пойдешь в Троицын монастырь. Неужли мыслишь о монашестве? Дай слово, что поспешно не наденешь рясу. Пошто молчишь?

– Иной раз думаю о постриге. Может, легче будет, чем в мирской суете?

В переливах перламутровых красок солнечного восхода с северного горизонта по небу потянулись караваны причудливых облаков. Зеркальность речной глади от наскоков ветреных порывов раскололась на осколки. Возле берега, изгорбаченного сизыми валунами, монастырский причал с началенными стругами, ушкуями и лодками. Покачивается среди них большой струг, крашенный в голубой цвет, с красиво изогнутым носом, увенчанным иконой Николая-угодника, покровителя странствующих на водах. К бортам струга прибиты медные и железные щиты с вмятинами и рассечинами от ударов мечами и копьями. Приплыл на струге в обитель престарелый воевода из Тверского княжества, решил поклониться могиле родной матери, окончившей жизнь в монашеском чине. В храме воеводе понравились новые иконы. Игуменья Рипсимия, воспользовавшись этим, попросила богомольца взять на струг в обратный путь написавшего их иконописца. Воевода, побеседовав с Андреем, согласился выполнить просьбу, а Андрей обещал ему написать в Твери икону мученицы Параскевы, имя которой носила в монашестве покойная родительница.

Светит яркое солнце. По небу бегут облака, а от них на реке в посаде проползающие тени. В посаде шумит людская жизнь, и вплетаются в ее голосистость мычание коров, кудахтание кур и собачья перебранка.