величественно пролетел белоснежный лебедь.
Радостно воскликнул князь Святополк и, горячо поблагодарив Господа за то, что Он послал Своего ангела, схватил под уздцы коня Андрея и, следуя за лебедем, свернул с дороги в густые заросли.
Погоня промчалась мимо и поскакала дальше, а Господь дал последние силы двум измученным всадникам, которые до самого рассвета, не разбирая дороги и не ведая куда, ехали вслед за лебедем.
И на рассвете, когда вставало солнце, лебедь наконец опустился на чистое зеркало дикого и глухого лесного озера и, застыв неподвижно, высоко поднял гордую голову.
Святополк Окаянный, братоубийца, умирал в грязи, на берегу безвестного, болотистого озера и, не сводя глаз с лебедя, завещал сыну свою волю.
Он завещал ему и всем потомкам его прожить свою жизнь в мире, никогда не посягать на чужие земли, не поднимать руки на братьев своих и никогда не желать ни власти, ни славы.
С трудом поднявшись на локте, Святополк швырнул далеко в болото боевой меч, с которым до сих пор никогда не расставался, и передал сыну княжескую корону с девятью зубцами и простой треугольный щит. Затем он указал на лебедя, как на Господня свидетеля, и потребовал от Андрея клятвы, что он выполнит волю отца. Услышав ее слова, впервые за много лет улыбнулся князь Святополк Окаянный, братоубийца, и, последний раз вздохнув, отдал Богу свою грешную душу.
Схоронил его сын на берегу лебединого озера, а позже, вступив во владение небольшим наследством, оставшимся от матери в Польше, выстроил на этом месте небольшой замок и основал поселение, которое в память о завещании отца назвал Мир, и с тех пор стал именоваться Андрей Святополк, князь Мирский.
Он женился на Барбе, дочери ятвяжского князя Гонвида, и выполнил все заветы отца. Но однажды пришлось ему выдержать тяжкое испытание. Явились к нему братья Барбы — суровые ятвяжские воины — и стали звать с ними в поход. А когда князь Андрей отказался, шурины презрительно сказали ему: 'Что ты за князь, когда О тебе не слышали даже соседи?! Почему ты не печешься о своей славе, почему не хочешь, чтобы имя твое звучало у всех на устах, чтобы летописи писали о твоих подвигах и чтобы дети твои гордились отцом, славным воином, покорителем земель и народов?!'
Вспыхнул гневом князь Андрей, поняв, что подозревают его в слабости, но, глянув со стены замка, где происходил разговор, увидел внизу на берегу озера Барбу с детьми и белых лебедей, которые плыли к ним со всех сторон. Вспомнил он отца, и очистилась душа его от гордыни. Он повернулся к братьям и твердо ответил: 'Честь выше славы!'
Далеко от стен Мирского замка по-прежнему шумели войны, сыновья Ярославовы и сыновья Изяславовы убивали друг друга, покоряли земли и теряли их, покрывали свои имена славой или позором, и все давно забыли о том, что живет на свете князь Андрей, сын Святополка Окаянного, братоубийцы.
А ему и его жене Барбе Господь дал самое лучшее, что может дать людям, — много хороших детей и тихую светлую смерть в собственном доме почти одновременно в возрасте девяноста семи лет.
Потомки его пытались хранить традиции рода, но ничто в мире не вечно, замок постарел и разрушается, не говоря уже о том, что давно не имеет никакого военного значения.
Однако и теперь он все еще стоит на том же месте, и мой старый отец кормит по утрам потомков того самого лебедя, а на стене центрального зала над камином висит большой герб нашего рода: княжеская корона с девятью зубцами, простой неразделенный треугольный щит, на нем — белый лебедь на червленом поле, а на ленте под щитом девиз: 'Честь выше славы!'
Андрей окончил рассказ, но еще долго никто не шелохнулся и стояла глубокая тишина.
Давно уже наступила ночь.
— Вот интересно, — сказал Картымазов, — я однажды укрывался в одном монастыре. Там у них была большая библиотека, и поскольку мне пришлось укрываться долго, я перечитал все их списки[10] с разных летописей. Там было много о Борисе, Глебе, Ярополке и даже о Святополке, но ни слова о его потомках. Почему?
— Наверно, потому, — ответил Андрей, — что летописи любят тех, кто воюет, завоевывает и убивает. Этих людей, и даже иногда их жертв, они хвалят или порицают, но, по крайней мере, помнят. А тех, кто не убивал и не был убит, не завоевывал и не был завоеван, — тех не замечают и не запоминают… Хотя, если подумать, большинство людей на свете относятся как раз к этим, безвестным и забытым. Впрочем, то, что я рассказал, — не история, а всего лишь семейное предание, легенда…
В темноте стало слышно, как Андрей встал, прошел к почти потухшей печи, и там что-то заскреблось и зашуршало.
— Зажечь лучину? — спросил Филипп.
— Нет-нет, — ответил Андрей. — Хорошо в темноте. Мы не видим друг друга, но знаем, что каждый тут, рядом, и что все мы — вместе.
— Клянусь тарпаном, хорошо сказано! — восхитился Филипп. — И знаете, меня вдруг поразила мысль — ведь это как в жизни: вот когда мы расстанемся — должно быть так же — не видишь друг друга, а чувствуешь, что все вместе! Нет, это очень здорово!
Медведев вынул свой трут, чиркнул кремнем и раздул маленький уголек. Картымазов сунул ему лучину, она затрещала и озарила комнату призрачным светом.
Андрея не было.
На столе лежал большой лист бумаги, крупно и коряво исписанный в темноте угольком из печи.
Медведев поднес его к лучине и прочел вслух:
— 'Не люблю прощаний. Посидите еще немного в темноте. Я с вами. Сейчас и всегда. Андрей'.
Лучинка погасла.
Все молча уселись на прежние места и, застыв неподвижно, долго вслушивались в мерный, затихающий топот копыт, пока он не растаял окончательно в безветренной и теплой весенней ночи…
Глава вторая
Завтрашний день
Картымазов оказался прав.
Как только князь Андрей уехал, события немедленно стали разворачиваться в нарастающем темпе. Однако подготовка к этим событиям шла, должно быть, раньше, и первые следы ее Медведев обнаружил еще той же ночью, когда они с Картымазовым вернулись от Филиппа и, попрощавшись, расстались на своем берегу Угры. Малыша Василию привел Никола, отсидевший весь день в наблюдателях со стороны монастыря, и рассказал о мелком происшествии, случившемся в конце дня. Какой-то мужик стал переплывать Угру в границах Березок, и Никола тотчас просигналил отцу. Едва пловец успел выйти на берег и одеться (узелок с одеждой он держал над головой), как появился вооруженный до зубов Ивашко и грозно начал допытывать его, кто таков и что здесь делает. Мужичок страшно перепугался и заявил, что живет в Синем Логе, и хотел потихоньку от жены и монастырской проверки навестить куму, живущую в Даниловке. Его отпустили, и Никола проследил с вышки — тот бегом побежал по дороге в Медынь и скрылся в лесу.
— А дальше?
— Что 'дальше'? — не понял. Никола.
— Дальше куда он пошел?
— Ну-у, наверно, в Даниловку…
— Вот видишь — 'наверно'. А надо было, чтоб Гаврилко немедля поехал за ним следом да проследил его не только до самой Даниловки, но и до самого дома, да расспросил бы потом местных, действительно ли живет там женщина, имеющая кума в Синем Логе. Но я уверен, что ни в какую Даниловку он не ходил, а, исчезнув из виду, тут же вернулся кружным путем в Синий Лог и доложил обо всем, тем, кто его послал…
На следующее утро, когда Медведев давал своим людям разные советы из арсенала своего богатого военного опыта, Епифаний крикнул с дерева, что от Картымазовки мчится всадник.
