Дверь распахнулась, и на пороге стремительно появился рыжий парень. Даже въедливая угольная пыль не могла потушить яркую охру его волос и веснушчатых щек.
— Януш из первой бригады был здесь?
Шипек насторожился:
— Что случилось?
— Потолковать надо.
— О чем? — подозрительно всматривался Шипек в лицо шахтера.
— Дело производственное. Для вас, папаша, пройденный этап.
— Ты хреновину брось. В чем дело?
— Говорят, Януш новое обязательство взял с завтрашнего дня. Хочу с ним посоветоваться. Может быть, и мне…
— Все поперед батька? лезут! — возмутился Шипек. Рыжий парень был каплей, переполнившей чашу, последним градусом, доводящим до кипения. И Шипек закипел: — Пусть инвалиды сложа руки сидят. Я не инвалид. Я — ветеран! Завтра же спущусь в забой. Покажу, как нужно уголь рубать! Холера ясна!
Грабовский подмигнул Яну:
— Видал!
— Не уступит! — одобрил Феликс Дембовский решение друга. — Шахтерская душа у бродяги.
Из бригады Томаша вернулись Очерет и его два напарника. Снова пошли разговоры о заработках, о технике безопасности, о квартирах и столовках. Шум, смех, шутки да прибаутки.
Ян слушал разговоры, смотрел на оживленные лица и чувствовал себя чужим, посторонним, словно не был он ни поляком, ни Дембовским, ни сыном шахтера и сверстником всех этих ребят, а чужестранцем, случайно затесавшимся в хорошую, но непонятную ему компанию.
Стефан Грабовский догадался, что творится на душе у старого друга, и, чтобы ободрить его, похлопал по плечу:
— Ничего, Ян. Мы смоем с тебя чужеземную копоть. Было бы чистым сердце.
— Правильно, — поддержал Станислав. — И верная рука!
3. Там, за перевалом
Где вы теперь, друзья-однополчане?
В каких ближних или дальних местах советской земли пролегли ваши мирные маршруты? Возводите ли вы новые белые города в вековечной тайге, поднимаете ли к жизни безмерную алтайскую целину, пишете ли мудреные книги или влюбленно следите за загадочным движением несчетных небесных светил — все равно знаю: не забыли и никогда — по гроб жизни — не забудете вы пожары Михайлова и Епифани, беспощадные бомбы над Мещовском и Козельском, июньский рассвет над Могилевом, тлен и горе руин Минска, наревский плацдарм, трупы в парках Штеттина, горький и радостный вкус балтийской воды!
Разве можно забыть мерзлый, звенящий под топором хлеб Подмосковья, глаза девочки, распятой на каменных плитах смоленского собора, гнущий спину позор отступлений и задыхающуюся от ширины вздоха радость побед!
Как мы мечтали о мире, о том, какой замечательной будет жизнь после войны! Все дороги казались нам увлекательными и все земные мирные судьбы благословенными.
Сбылись ли ваши мечты?
Верю, сбылись! Хочу, чтобы во всем была у вас удача: в труде, в дружбе, в любви. Пусть судьба, как заботливый старшина, сполна выдаст всем вам положенный по уставу неприкосновенный запас счастья.
Как-то вспоминая с Петром Очеретом минувшую войну, Станислав рассказал, что осенью сорок четвертого года ему довелось, — правда, дней двадцать всего, — воевать против гитлеровцев на Дукельском перевале. Очерет размечтался:
— От бы и мэни подывыться на ти места. И кровь там була. И победа. Там и дружок мий живе. Чех. Дуже добрый хлопец!
Сказал это Петр между прочим, невзначай, но Станислав был бы плохим хозяином, если бы пропустил мимо ушей желание гостя. Сразу же было принято решение: побывать на местах памятных боев.
— А ты, Ян, не хочешь поехать с нами? — неуверенно предложил Станислав. Может быть, брату не очень интересно ездить по местам, где воевали другие. Для Станислава Дукельский перевал стал страницей боевой биографии. Для Яна же он только географический термин, пустой звук.
Но Ян искренне обрадовался:
— Конечно хочу!
Это не была простая вежливость. Солдату всегда интересна и важна земля, где завывали танковые моторы, где в ярости по-жабьи подпрыгивали гаубицы, где белые бинты чернели от проступавшей крови и с горестной быстротой вырастали холмики безымянных могил.
Было еще одно обстоятельство: изъездил он полмира, а в Карпатах, в родных польских Карпатах, не был ни разу!
— Поеду!
Все устроилось быстро и просто. Станислав взял в воеводстве машину, оформил пропуска на переход польско-чехословацкой границы в районе городов Дукла — Свидниц, и они тронулись в путь.
Хорошо ехать в машине по гладкому, после ночного дождя потемневшему асфальту, встречать лицом голубой ветер, всматриваться в каждый поворот, каждое дерево, каждый дом! Сквозь напластования стольких лет Станислав узнавал: здесь была ночевка, там — блиндаж. На той опушке попал под бомбежку… Все то, что казалось забытым прочно, навсегда, вставало в памяти ярко, во всех подробностях и деталях: с домовитым парком над котелком каши, с теплотой потертой шинели, с палаткой медсанбата, с дружеской улыбкой… Товарищи… Однополчане…
Остался позади маленький, весь в яблоневых садах город Кросно, и по сторонам шоссе замелькали нефтяные вышки. Труженики-насосы, мерно покачиваясь, настойчиво тянули из земли нефть. Скоро Карпаты.
Первую остановку сделали в Дукле, зеленом городке, расположенном километрах в пятнадцати от границы. Появление на улицах Дуклы трех неизвестных никого не заинтересовало и не удивило. Видно, немало теперь ездят по ровному, когда-то стратегическому шоссе, что пересекает городок и устремляется к границе.
Обычной мирной будничной жизнью жила Дукла: бежали из школы с ранцами и сумками ребятишки, дорожники со своими средневековыми котлами и неправдоподобными, как исполинские жуки, неуклюжими флегматичными катками ремонтировали шоссе, домашние хозяйки, как в Москве или в Варшаве, ходили по магазинам. Все как обычно.
А граница — рядом. Но и дотошный наблюдатель не обнаружил бы ее приметы. На улицах городка не видно ни военных, ни пограничников.
— Хорошо замаскированы, — предположил Ян.
Станислав возразил:
— Граница дружбы. Понимаешь? Дружбы!
На окраине городка, за невысокой каменной оградой, сплошь увитой плющом, — военное кладбище. Строгие ряды могил. Обелиски. Кресты. Пятиконечные красные звезды. Над каждой могилой надписи на русском, польском, чешском языках. Имя, фамилия, воинское звание, даты рождения и смерти. Скорбная лаконичность эпитафий:
«Вечная слава героям, павшим в боях с гитлеровскими захватчиками!»