— Как воевали плечом к плечу, так и после смерти лежат рядом, в одном строю! — проговорил Станислав.
Молча, обнажив головы, стоят три бывших солдата. Светлый ясный день. Цветут цветы, посаженные и взлелеянные заботливой рукой. Шумит ветер в молодой яблоневой листве. Доверчиво щебечут в кустах птицы. Не спеша перелетают от цветка к цветку в золотом пуху пчелы. Жизнь!
Могилы напоминают, завещают, требуют: «Помните!»
Петр обошел все кладбище, прочел все надписи: может быть, в траурном строю есть и знакомые имена!
Ян стоял у обелиска в центре кладбища и машинально повторял написанные на нем два русских слова: «Вечная память».
За тридевять земель от Советской России в польской земле лежат русские солдаты. Поляки приносят на кладбище живые цветы. Поляки посыпают дорожки светлым песком. Поляки аккуратно обкладывают дерном могилы. Поляки зажигают здесь по праздникам свечи. Почему они это делают? Неужели и их всех обманули, подкупили, сбили с толку?
За Дуклой уже совсем близки пологие склоны Карпат с темными гребнями лесистых вершин.
— Вон и Зындраново, — как добрых знакомых, приветствовал Станислав белые деревенские домики. Под радужной черепицей они смотрели на мир веселыми окнами, вспыхивающими на солнце приветливыми, как у хуторских красавиц, улыбками. — Памятные места! В ту осень тут штаб вашей тридцать восьмой геройской армии стоял. — Добавил доверительно, словно и сейчас это являлось военной тайной, не подлежащей разглашению: — В той хате командующий жил. Сейчас в Москве. В маршалы вышел.
Сколько лет прошло, а все помнит гвардии старшина. Серый неласковый октябрьский день. Гул моторов в пасмурном небе. Шелест пролетающих над головой снарядов. Рвущую душу игру шестиствольного немецкого миномета. Сырую, уже пожухлую травинку у самых глаз, когда он лежал, прижавшись к земле. Простые, будто даже мирные, негромкие слова командира: «Ну, ребятки, встаем. Разом!»
— А там деревня Барвинек. В ней штаб Первого Чехословацкого корпуса размещался. Мы туда ходили с чехами и словаками знакомиться. Добрые хлопцы были! Я там и Людвига Свободу видел. Боевой командир!
Еще несколько километров — и машина остановилась у двух деревянных арок, стоящих друг против друга. На одной — одноглавый орел, государственный герб Польской Народной Республики, на другой — грозный лев, поднявшийся на задних лапах со старым гуситским щитом, — герб Чехословакии.
Вышли из машины и, не сговариваясь, строевым шагом, как на смотру, подошли к арке. Взяли под козырек.
Польский пограничник, совсем еще Молодой, белобрысый парень, видно весельчак и острослов, со знаками отличия старшины, неумело хмуря белесые, выгоревшие на горном солнце брови, проверил пропуска и с чувством собственного достоинства подошел к арке. Простым ключом открыл висячий замок, поднял шлагбаум, выкрашенный в два цвета: красный и белый. Стал по стойке «смирно», всем своим видом подчеркивая важность происходящего.
Проехали двадцать метров нейтральной полосы, и вся церемония повторилась. Стражмейстер пограничных войск Чехословакии, который оказался ровесником польского коллеги (верно, в свободное от службы время они весело толкуют о молодых своих делах), подошел к арке, таким же ключом открыл замок, поднял шлагбаум, выкрашенный в три цвета — красный, синий и белый, — взял под козырек. Станислав, Петр и Ян очутились в Чехословакии.
— Так просто! — удивился Ян. — Две минуты — и в другом государстве.
— Это просто, — заметил Станислав. — В сорок четвертом мы три недели через перевал шли. Большой кровью заплатили, чтобы все мирно и просто было.
Поднялись на высокую деревянную наблюдательную вышку, сооруженную на самой границе. Широко, на все четыре стороны лежат лесистые холмы. Направо в сизой дымке горбатыми перевалами, поросшими темным лесом, тянутся гребни Карпат. То там, то сям в долинах разбросаны отдельные домики, небольшие селения. Это Польша.
Слева такие же хребты, буковые и сосновые леса, такие же домики редких деревень. Это Чехословакия. Только две деревянные арки говорят, что здесь проходит государственная граница.
— От и Дукла! — сурово проговорил Станислав. Слишком много осталось тут на веки вечные хороших ребят, чтобы можно было без боли говорить об этих местах. — Дукла! Теперь это слово и мы, и чехи, и русские хорошо знаем. Да и немцам тут досталось — будь здоров!
Мирная граница. Тишина. Изредка по лесной просеке пройдет польский или чехословацкий пограничник. Все спокойно. Нарушений не бывает.
Но на каждом шагу здесь видны следы минувших сражений, обильно оросивших кровью русских, польских и чехословацких солдат землю.
Петр Очерет и его спутники подошли к памятнику, установленному возле границы. И здесь, как в польской Дукле, на могильных плитах высечены русские, польские, чешские и словацкие имена.
Ян заметил, что одна фамилия, стоявшая в ряду других, тщательно сбита, словно кто-то из списка погибших вычеркнул одного воина.
— Так оно и было! — подтвердил Станислав. — Я эту историю знаю…
…После ожесточенного боя на перевале санитары Чехословацкого корпуса, подбирая раненых, нашли оторванную руку с частью окровавленной гимнастерки. В боковом кармане гимнастерки обнаружили документы. Они принадлежали воину Чехословацкого корпуса Петру Рошканину. Среди раненых Петра не оказалось, и его сочли погибшим. Когда после войны на Дукле сооружали памятник, то на одной могильной плите высекли имя погибшего Петра Рошканина.
Прошло несколько лет. Однажды на кладбище приехал подполковник чехословацкой армии. С сумрачным лицом ходил он среди могил, читая надписи на плитах, вспоминая старых боевых друзей, с кем пришлось сквозь огонь рваться к границам родной Чехословакии. Вдруг подполковник вздрогнул: с одной могильной плиты на него смотрело его собственное имя — Петр Рошканин. Подполковник машинально тронул пустой левый рукав тужурки.
Вскоре все выяснилось. Тяжело раненный в бою на перевале, Петр Рошканин был подобран советскими санитарами и эвакуирован в Советский Союз, в глубокий тыл. Документов при раненом не было. Только спустя несколько месяцев после выздоровления вернулся Рошканин в Чехословакию, продолжал служить в армии, стал политработником.
— И оказался на собственной могиле, — закончил рассказ Станислав. — Пришлось на гранитной плите сбивать одно имя. Вот как бывает! Обычно смерть вычеркивает свои жертвы из списка живых, а тут человека вычеркнули из списка мертвых.
Узнав, что домики, выстроившиеся вдоль шоссе, и есть деревня Ладомирово, Петр Очерет оживился:
— Там мий кореш живэ. Вместе в госпитале лежали. Дуже добрый чоловик. В прошлом году вин до мэнэ в гости приезжав.
На пороге маленького домика, стоявшего на краю деревни, их встретил худощавый невысокий мужчина в форме лейтенанта чехословацкой армии. Троекратно, по славянскому обычаю, расцеловался с Петром Очеретом, представился братьям Дембовским.
— Франтишек Кащак!
Франтишек знал на Дукле каждый камень, каждую тропинку. Весь день ходили они по крутым отрогам Карпат, пробирались через буковые заросли, перепрыгивали через стремительные горные ручейки. И не было конца его рассказам. Он показал, где были расположены штабы и НП, по каким тропам двигались войска, где были огневые позиции артиллерии и где прорывались танки, по каким склонам проходила оборона противника. Он знал биографии всех сохранившихся здесь землянок, блиндажей, дзотов.
Для других, может быть, Дукельский перевал своего рода музей, памятник боевой славы, героическая страница войны. Для него Дукла — жизнь. На этой земле пролилась и его кровь. Здесь,
