Екатерина Михайловна сидела опустив голову. Перед глазами стоял высокий подросток со светлыми, «под бокс» подстриженными волосами и серыми серьезными глазами.

Сергей ушел из жизни, не оставив ей ни завещания, ни письма, не выразив своей последней воли. Может быть, слова о том, что он усыновит Бреславека, и есть его воля. Последняя воля.

— А Славек? Он и сейчас считает Сергея Николаевича своим отцом? — с тревогой спросила Курбатова. Было странно и страшно думать, что еще кто-то предъявляет права на ее Сережу.

Очерет ответил уклончиво:

— Хто его знаэ. Мабудь, привык так думать. — Добавил от щирого своего сердца: — Хлопец гарный.

Екатерина Михайловна хотела еще что-то спросить, но заметила, что к могиле подходят Волобуев и Самаркин. Увидел дружков и Очерет. Обрадовался:

— Ось и наши шахтари идуть!

Волобуев и Самаркин шли чинно, со строгими лицами, с букетами живых цветов в руках. Держали букеты неумело, не то от непривычки, не то стеснялись. Увидев Екатерину Михайловну и Очерета, совсем смутились, что было довольно странно видеть, зная их разбитные, тертые характеры.

— Вышли пройтись, давай, думаем, на могилу посмотрим, — как бы оправдывались они, не зная, куда девать букеты.

Но, увидев сумрачные лица Екатерины Михайловны и Очерета, замолчали, поняв всю суетность и никчемность своих оговорок. Молча подошли к могиле, молча сняли кепки, молча положили в изголовье букеты.

Никогда не видели они майора Курбатова, до поездки в Польшу даже не слышали о его существовании. Кладбищ же и могил не любили, обходили их всегда стороной, как большинство молодых, здоровых, оптимистически настроенных людей. Если бы эта могила с черной плитой и белым обелиском была где-нибудь в Советском Союзе, то вряд ли бы кто затащил их к ней. А затащили бы, то услышали от них обычное в таких случаях:

— Все там будем!

Здесь же, на чужой — пусть дружественной, но все же не родной — земле, могила советского офицера казалась им близкой. Они чувствовали себя приобщенными к тому горю, которое принесла смерть Курбатова и его жене, и его другу Очерету.

Самаркин и Волобуев никогда не задумывались, хорошие ли они патриоты, любят ли свою землю, свой народ. Они жили на своей земле, среди своего народа и воспринимали это как должное, как само собой разумеющееся. Но сейчас здесь, у могилы советского офицера, они почувствовали себя частицей того огромного, что зовется Советской страной, советским народом. И эта могила стала их святыней, их горем.

Они стояли у могилы, обнажив головы, и чувствовали, что есть в жизни вещи, которые объединяют всех советских людей, что все они связаны между собой, и безотчетно гордились этой связью.

Как хорошо дома!

Старый, от времени совсем уж потемневший шкаф, круглый стол, за которым но вечерам собиралась вся семья, старая люстра над столом с дрожащими стекляшками, распахнутые окна в сад, где так разрослись акации и жасмин, где по утрам перекликаются птицы, порхают бабочки, а в полуденный зной жужжат черно-багровые угрюмые шмели…

Простое счастье: проснуться утром под родной крышей, увидеть лицо матери, услышать за стеной — как в детстве — шаги отца, собирающегося на работу, и сказать вслух:

— Дома!

Целые дни напролет Ян проводил с матерью. Отец, Ванда, Элеонора на работе, Юзек где-то пропадает, и они вдвоем дома.

Воспоминания, расспросы, рассказы…

Мать возилась по хозяйству, стряпала, убирала, но пройдет десять — пятнадцать минут — и она усядется возле Янека, счастливо улыбнется:

— Рассказывай!

Он рассказывал о странах, где был, об Африке, Италии, Англии… Но больше всего любил вспоминать то довоенное прошлое, что связано со старым домом, садом, городом. Все в прошлом было памятным и значительным. Не война, не походы, не скитания, а тропинка в сад и подорожники на ней, гнездо ласточки под карнизом, бой часов на старой башне.

— Помнишь, когда мы были маленькими, я и Станислав, часто сидели у твоих ног и играли. Считали, сколько у тебя на руках золотых веснушек. И каждую целовали. Кто больше поцелует. — Ян прижался губами к белой мягкой руке матери. — Неужели все это было когда-то?

Ядвига с болью смотрела на сына. Годы не прошли даром: морщины у глаз, седина на висках.

— Тебе тяжело было там?

— Ничего. Все плохое уже позади. — Ян, как в детстве, уселся у ног матери. — Я счастлив. Мне теперь хорошо и спокойно. — Всматриваясь в постаревшее лицо матери, попросил: — Расскажи лучше, как вы здесь жили?

— Что рассказывать? Только сердце надрывать.

Все же рассказывала. Рассказывала, как ушел на войну и пропал без вести Станислав, как гитлеровцы угнали в Германию Юзека и Элеонору, как она плакала и молилась за них всех.

— И за тебя, Янек, молилась! — Прижала платок к глазам.

Янек погладил руку матери:

— Не плачь. Теперь ведь все хорошо.

— Теперь-то хорошо. А если бы не пришли русские, мы бы никогда больше не увиделись. Мы так ждали Красную Армию! Впервые за три года я вышла в город. Как сыновей, целовала советских солдат. Они все шли, шли. С ними вернулся Станислав.

Ян встал, прошелся по комнате. Старый почерневший паркет поскрипывает под ногами. Раньше паркет не скрипел. Или, быть может, он так отяжелел за минувшие годы? Сказал в раздумье:

— Да, их слишком много.

— Кого много?

— Русских солдат, которые пришли в Польшу.

— Это счастье. Они спасли нас.

Ян с улыбкой посмотрел на мать:

— У тебя доброе сердце.

Ядвига проговорила горячо:

— К русским у меня доброе сердце. Если бы ты все знал! Мы так много страдали, так много пережили и научились узнавать врагов и ценить друзей!

Ян не знал, что и думать. Как все переменилось! Даже мать. Разве раньше можно было услышать от нее такие речи?

— Раньше ты говорила иначе.

— Ах, Янек! Но ведь то было до войны. Война показала нам, кто друг и кто враг.