естественно, были ясны Екатерине Михайловне. Она не наивная девочка и уже раньше замечала, что нравится руководителю делегации. Но не обращала на это внимания. Какое ей дело до несимпатичного, скучного, казенного человека?

Сейчас же, после его намека на свои чувства и серьезность своих намерений, призадумалась.

Не слишком ли ты требовательна и разборчива? Не слишком ли строго судишь о нем? Конечно, Осиков и нудный, и формалист, и сухарь. Правильно над ним потешаются Очерет и ребята из Воркуты. Но может, и он по-своему прав. Руководитель делегации отвечает за них всех. Правда, должно быть, и то, что он никому в жизни не сделал ничего плохого, а это уж не так мало, если сравнивать с другими. Есть у него и положительные качества. Он обо всех беспокоится, ведет себя скромно, не кричит, не говорит глупостей. К тому же человек выдержанный, не пьяница, не бабник. А что ты за царевна Несмеяна такая! Тебе уже под сорок. Бабий век! Каких принцев ты ждешь? Или решила так и куковать над своим горем до гробовой доски? Выходи замуж — будет рядом живой человек. Пусть и не любовь, но обыкновенная человеческая дружба между вами наладится, и то хорошо. Ведь и тебе, возможно, когда-нибудь надо будет накапать капель или подать стакан воды!

Несмотря на строгое предупреждение Осикова никуда не отлучаться, Екатерина Михайловна и Очерет, покончив с гостиничными делами, пошли на могилу Сергея Курбатова. Завтра или послезавтра туда пойдет вся советская делегация: возложат венки, скажут речи. А сейчас они пошли вдвоем: не с каждым чувством хочется быть на людях.

Очерет шел и боялся. Вдруг спутается, не там повернет, пойдет не по той аллее и не найдет могилу. Но еще больше боялся, что могила окажется запущенной, забытой — разве мало могил и своих и чужих в Польше! Куда ни глянешь — могилы да могилы. Невольно пришли на память стихи, прочитанные еще в «дивизионке» в последний год войны:

Что верно, то верно: везде есть наши могилы!

Но все страхи оказались напрасными. Дорогу нашел сразу, словно только вчера прошел по аллее, посыпанной оранжевым песком, вдоль подстриженных кустов на вершину горы, окруженную старым парком. И могила была в порядке: аккуратно уложенный дерн, золотая надпись на мраморе обелиска, живые цветы в живой росе.

Внизу лежал городок: дымились трубы, бежали автомашины, на железнодорожной станции гудел паровоз. Тихо шумели кроны дубов.

Екатерина Михайловна опустилась на колени, положила руки на белый мрамор обелиска. Хотя солнце светило ярко и теплый воздух дышал разогретой сосной, мрамор оказался холодным: верно, таким и положено ему быть на могилах.

Очерет отошел в сторону, стоял понурый, комкая кепку в руках. Как всякий мужчина, он боялся женских слез. При виде плачущей женщины терялся, чувствовал себя виноватым, не знал, что делать.

Но Екатерина Михайловна не плакала. С лицом строгим и замкнутым склонилась над плитой, под которой лежал ее муж, ее молодость, ее любовь. Было только больно, что плита такая холодная. Как одиноко и тягостно лежать Сергею под такой холодной, тяжелой плитой!

Из сумочки достала маленький матерчатый мешочек. Рядом с букетом цветов высыпала горсть сухой сероватой русской земли — все, что могла сделать для мертвого.

Подняла голову и неожиданно прямо перед глазами — как только раньше не заметила! — венок из жестяных цветов и надпись на нем:

Сразу до сознания Екатерины Михайловны не дошел смысл написанных на венке польских слов. Машинально прошептала:

— Отцу от сына!

Какому отцу? От какого сына? Кто такой Славек? Здесь похоронен ее муж! Он не был отцом. У него никогда не было сына. Что означает надпись?

Поднялась тяжело — какой новый удар приготовила ей судьба? Сразу почувствовала, как постарела она за минувшие годы, за эти секунды. Молча опустилась на скамью, молча указала Петру Очерету место рядом с собой:

— Рассказывайте!

Что рассказывать? Петр сидел хмурый. Глаза его, карие, обычно веселые, хитроватые, оказывается, могут быть тяжелыми и тоскливыми.

…Он никогда себе не простит! Он и сейчас в глубине души считает, что повинен в смерти Курбатова. Всю войну, за вычетом госпиталей и медсанбатов, провоевали вместе. Под Сухиничами, под Ленино, в Германии…

Взял его с собой Сергей Николаевич и тогда, когда получил назначение военным комендантом польского городка. Был он у майора шофером, советником, телохранителем и — чего бояться верного, пусть и не уставного, слова — другом, хотя по званию числился старшиной.

Сколько дорог — дневных и ночных — проехали они на трофейном «оппель-капитане», добытом в Штеттине! Только шипом шипели да с удивлением поглядывали вслед чинно выстроившиеся вдоль шоссе деревья, когда проносился их темно-вишневый громкоголосый «капитан».

И вот, как назло, в тот день, когда майор собрался по делам в Познань, забарахлил мотор «оппеля», чего раньше за ним не замечалось.

— Ты, Петро, давай налаживай, а я с директором шахты Болеславом Лещиньским поеду.

Не отпускать бы тогда Сергея Николаевича или, на худой конец, поехать с ним. А он только козырнул:

— Слушаюсь, товарищ майор!

Ночью привезли два трупа. Авария! Приехали следователи из Познани, из Лигницы. Наши и польские. Да что толку! Какая комиссия, какое начальство заставит снова забиться мертвое сердце, оживит мертвые глаза, раскроет улыбкой рот! Никогда уж больше не хлопнет его по плечу Сергей Николаевич Курбатов: «Давай закурим, Петро, чтоб дома не журились!»