государство, поскольку власть — от Бога!.. Кузнецов от государства не оставляет камня на камне: «…сама суть (государства. — Г. С.) на крови, лжи и бездушии».

Диктатура — та же мафия, только куда могущественнее. Потому прежним мафиям — каюк. Бабель еще не мог сформулировать, как помним, отчего погиб Фроим Грач, главарь одесских воров. Время не приспело для обобщений глобальных. Эдуард Кузнецов торопливо записывает в лагере, прячась от чужих взглядов, что диктатура «считает организованную преступность своей прерогативой и не терпит конкуренции».

Владимир Осипов апеллирует к национальным корням. Эдуард Кузнецов не видит в них спасения: «Горстка мужественно мыслящих оппозиционеров — явление столь же характерное для России, сколь и чуждое ее национальным корням, — погоды не делает и не сделает, очевидно». «Мы все из Азии — кто вышел, кто остался. Азия — подсознательное… Толпа — всегда Азия».

Они разошлись во всем, два мужественных диссидента и литератора, Владимир Осипов и Эдуард Кузнецов. Кто из них более прав в своих идеалах? В какой мере прав?

Споры продолжаются, споры останутся. У националистов свое восприятие мира — «пупковое». Глухое к доводам.

Если исторически Россия когда-либо сможет уйти от татаро-монгольского ига, которому конца нет, то, вероятно, только укреплением правосознания, которое перечеркивает фетиши: «первые среди равных», «птица-тройка», мессианство, заманчивое мессианство Достоевского с его апелляцией к народу-богоносцу. Потому, наверное, так и укоренилась сталинская формула, что паразитировала на «вечных ценностях…»

Религиозное покаяние? Каждый вправе верить и не верить!.. Внуки не виноваты в заблуждениях отцов. Можно каяться и не каяться, а вот отделить суд от правителей — непременно. Хватит и того, что существует уголовное и гражданское право. «Телефонное право», т. е. звонки «сверху», — это даже не XVIII век. Пожалуй, XVI, хотя телефона тогда не было. Прибывали самолично и таскали неслухов за бороду.

Думаю, последователи академика Сахарова правы.

И тем не менее, смеет ли кто забыть великую правду Александра Герцена, сказавшего некогда о западниках и славянофилах:

Они были детьми литературы сопротивления, и самиздата, и тамиздата писателей и философов, эти молодые диссиденты, и, можно сказать определенно, переросли своих учителей. И героизмом, и последовательностью, а порой и глубиной и бесстрашием мысли.

Писатели, сформированные, т. е. разобщенные сталинским временем, никогда бы не решились на коллективный жертвенный подвиг «Хроники текущих событий…»

Молодежь — решалась. Отважная Наталья Горбаневская положила ей начало. Весной 1968 г., «Пражской весной», как окрестили это время надежд. Горбаневская организовала издание «Хроники», деятельность ее во многом определила стиль, структуру и принципы «Хроники», как поистине хроникерским стилем обнародовала сама «Хроника» после отъезда Натальи Горбаневской на Запад.

Россия перестала быть безъязыкой. Надолго ли?..

Героизм молодежи, взращенной и литературой, и философией сопротивления, личным подвигом писателей и ученых, прежде всего подвигом академика Андрея Сахарова, оказал и обратное воздействие — на отнюдь не молодых профессионалов, которые, в свою очередь, начали безоглядно смело выступать в защиту этой молодежи. Резче, язвительнее стала публицистика Л. К. Чуковской, всенародно отхлеставшая Шолохова. Определеннее, четче проглядывала позиция и Сахарова, и Твердохлебова, и Юрия Орлова, и Григория Померанца, блистательного философа-эссеиста.

Глубже, раскрепощеннее стала проза подцензурная, прежде всего проза таких широко известных писателей, как В. Конецкий, А. Битов; да и сама повзрослевшая молодежь, дитя самиздата, удивляет мир новыми произведениями. Увы, тоже написанными кровью, как записки А. Марченко «От Тарусы до Чуны», и многих других — на украинском, литовском, грузинском и прочих языках, не желающих быть вытесненными.

Начались и другие процессы, почти не изученные.

Кроме книг открытого протеста и глубинного и открытого анализа, всегда существовали книги писателей «осторожных». Темы их как бы локальны: разлад в семье, равнодушие к домашним («Обмен» Ю. Трифонова), черствость крестьянских детей, бросивших мать в час смерти (В. Распутин). Писатели просто показывают: вот как бывает…

То, что в «локально-семейной» литературе недописано, читатель додумывает сам: он, советский читатель, прошел школу серьезную…

Впрочем, Ю. Трифонов и сам шагнул навстречу этому осиротевшему, потерявшему многих любимых авторов читателю; решился прямо и смело сказать о том, что, видно, мучило его всю жизнь (повесть «Дом на набережной»). Трифонова обругали; правда, осторожно обругали, бережно, а позднее вдруг стали славить, награждать заграничными командировками, «подымать» в советские классики. Бесстилевая проза Юрия Трифонова, с полунамеками, полураскаянием героев, выверенная, «сбалансированная» цензурными купюрами, неожиданно оказалась полезным громоотводом: пусть уж лучше советский читатель рвет из рук Трифонова, а не Солженицына или, не дай Бог, Зиновьева!

И Юрий Трифонов, и Валентин Распутин выходили большими тиражами. Читатель нарасхват брал и последнюю книгу Ю. Трифонова «Старик», и повести «Прощание с Матерой», «Живи и помни» В. Распутина. Немолодой, умудренный, поздно начавший сибиряк Распутин был в те годы надеждой литературы. От него ждали многого, и он, несомненно, оправдал бы надежды, если бы… Но об этом позднее.

Валентин Распутин — явление в литературе нравственного сопротивления настолько необычное и серьезное, что на нем я обязан остановиться особо.

Валентин Распутин привлек к себе внимание в 1972 году, когда юбилейные литавры били на всех углах, когда в недрах ЦК партии был задуман далеко идущий план изгнания из страны писателей- инакомыслов…

Не прошло и года, затолкали в самолет Александра Солженицына, вышвырнули за границу Александра Галича, Владимира Максимова и других. Особо ликовали красносотенцы, когда русского писателя удавалось изгнать «по израильской визе»: вот, оказывается, куда его тянет…

Мир заговорил о литературном погроме в СССР.

Как воздух, понадобился «свой» талант, исконно русский, из деревенской глубинки, не чета городским смутьянам и полукровкам, всяким Гроссманам, Войновичам, Бекам, «Солженицерам»…

Валентин Распутин, едва появившись, был подхвачен самыми реакционными, порой открыто сталинистскими органами — журналом «Наш современник» (духовным братом журнала «Октябрь»), издательством «Молодая гвардия», органом ЦК комсомола: дорого яичко к христову дню…

Все повести Валентина Распутина о жизни и смерти. В «Последнем сроке» умирает старуха Анна. К ней прибыли дети — попрощаться. Увидя детей своих, она словно воскресает, даже из дома пытается выйти… Дети чувствуют себя почти обманутыми. У них дела, служба, они все бросили, и на тебе!.. Дочери Люся и Варвара сразу же уезжают, благо подвернулся рейсовый пароход, — старуха в ту ночь и умирает, добитая бездушием собственных детей.

Еще большая трагедия — смерть Настены из повести «Живи и помни». Настена, молодая жена солдата-дезертира, выдала, не желая того, мужа, который прячется неподалеку от деревни. Забеременела от него. Не в силах более обманывать и заметив, что за ней следят, она бросается за борт лодки в Ангару и тонет.

Сам Распутин говорит о том, что повесть написана ради Настены. Вековая тема женской преданности, жертвенности, которая выше и сильнее государственных установок и законов, — именно эта тема вдохновила его.

Советская критика увидела в книге только то, что ей было нужно: разоблачение солдата-дезертира — тему для милитаристского государства важнейшую. Она и внимания не обратила на то, что дезертиром