Кроме разве что Всемирного конгресса психиатров, который решил… «не вмешиваться в политику…»
Я говорю об этом без страха за судьбу молодоженов: и Виктор, и его жена ныне вне пределов Советского Союза, я был счастлив увидеть Виктора на пороге своей эмигрантской квартиры.
Владимир Буковский и Виктор Файнберг своим героизмом, сердечностью, обаянием, покорявшими даже конвойных солдат, которые передавали «на волю» их пакеты с медицинскими «экспертизами», открыли собой целый поток документальной литературы, — в эти годы она окончательно вытеснила поблекшую прозу профессиональных литераторов.
Семидесятые годы — время документов. Протоколов, открытых писем, стенограмм — фактов, изобличающих режим, идущий под красным флагом к нацизму…
Думаю, самым философски глубоким и талантливым документом этих лет являются «Дневники» Эдуарда Кузнецова, переброшенные им за колючую проволоку мордовского лагеря.
Я приступаю к разговору о нем и его «Дневниках» с особым чувством: мы все обязаны свободой ему и его друзьям, решившимся на безумный шаг. И евреи, и русские, и немцы Поволжья. Почти миллион вырвавшихся из страны «победившего социализма…» А уж писатели тем более. И я, и Виктор Некрасов, и Владимир Максимов, и Александр Галич, и Андрей Синявский, отпущенный, как он писал, «под сурдинку», вместе с евреями… И все, кто приедут после; кто скажет о России свое, выстраданное, то, что в противном случае пропало бы. Не каждый посмел бы писать в лагере, как Эдуард Кузнецов. И — отдавать в печать, находясь в руках мордобийц. В карцере. Порой безвылазно.
Эдуарда Кузнецова и его друзей судили за попытку захвата самолета. За надежду улететь их СССР.
Однако надежды этой у него не было.
Кузнецов знал, что их «повяжут на аэродроме». Для него лично, бывшего зэка, участие в массовом рывке к границе — самоубийство, последний вскрик затравленного…
Но где он, другой выход?..
«Когда нет легальных возможностей пробиться к человеческому существованию, — пишет Э. Кузнецов, — узаконенное беззаконие может быть взорвано только актом самозабвенного безумия… Он всегда взрыв отчаяния».
Эдуард Кузнецов заметил слежку, он уж твердо знал, что будет далее. И — не отступил от «провального» замысла. «Захват самолета — или одно лишь покушение на таковое, если оно не останется тайной — не только великолепный пинок в мозолистую совесть кремлевских демагогов, публично отрицающих сам факт эмиграционной проблемы, но и шанс на свободу для многих тысяч людей».
Так он утверждал в спорах с друзьями. И — остался верен себе…
Они кинулись на колючую проволоку, эти ребята, и — остались на ней висеть, как пехотинцы, напоровшиеся на кинжальный огонь пулеметов… Сколько раз я видел на войне такое! Под Москвой, у Старой Руссы. По спинам павших прошли остальные.
Об этом его книга. Эпитеты, вроде «мозолистая совесть», «горчичное зерно отстраненности…» (о позиции адвоката), лаконичные портретные характеристики, умение воспроизводить все виды сленга, от казенно-начальственного пустословия до «блатной музыки» («Откинулся я от хозяина, выпуливаюсь на свободку…»), надеюсь, дают представление об этой глубокой, ироничной, афористичной прозе.
Тем не менее ее встретили подчас гримасой неодобрения…
Еще бы! Для русских расистов Эдуард Кузнецов — еврей. Для израильских националистов — русский. Какие только усилия я не предпринимал, с какими только чиновниками не разговаривал, спорил, ругался, его «Дневники», по крайней мере до приезда в Израиль Сильвы Залмансон, так и не были переведены на иврит.
В русской эмигрантской прессе, в свою очередь, обличения Э. Кузнецова воспринимались как антирусские выпады.
Нет, националистам он не угодил. Он разделывается с ними походя:
«Пещерная боязнь чужого и вражда к нему, как к олицетворению непонятного и, следовательно, потенциально-враждебного? — Конечно!
Эдуард Кузнецов, как и Андрей Амальрик и Валентин Мороз, сумел подняться к вершинам философского осмысления происходящего:
«…Если российский пролетариат венчает, по заверению Ленина, мировую историю, то руки без мозолей и очки под шляпой презираются узаконенно. Но главное — неприятие личности, не умещающейся ни в общежитии, ни даже в алюминиевых чертогах будущего…»
Страшная философская парабола — от Чернышевского до Эдуарда Кузнецова и его друзей по беде, — увы, выверено точна…
…Как и Амальрик, Кузнецов свидетельствует о деидеологизации режима. Он непрерывно возвращается к этой теме, чреватой, может быть, гибельными последствиями и для Востока, и для Запада. Как футуролог он понимает, что Кремлю «одним подновлением старых идолов не обойтись. Нужен взрыв патриотизма, длительный накал страстей…»
Тут все сгодится: и колониальные войны под флагом «борьбы за мир», и внутренняя резня: «… Погромные настроения не локализованы ни пространственно, ни во времени, можно говорить о затухании погромной пандемии и ее вспышках, но не об избавлении от нее».
Он пришел к выводу о полной безыдейности режима, Эдуард Кузнецов, своими тюремными путями. «ЧК теперь далеко не та, что раньше… В кабинете следователя теперь уже не услышишь о высоком счастье быть советским гражданином, о светлом будущем человечества… ныне в следовательском кабинете тебя обрабатывают, как на кухне коммунальной квартиры: «Плетью обуха не перешибешь». «Зачем высоко летать? — живи себе потихоньку…»
Трезвый, измученно-язвительный, он не идеализирует и инакомыслящих. Он замечает, что «сторонники всяческих свобод крайне нетерпимы — особенно в своей среде». Совсем с другой стороны подходит он к безнадежному выводу братьев Стругацких, подсадивших своего героя — инакомыслящего Переца на «тронное место…» Ему противны «познавшие единственную истину…» Он шире и мудрее всеведающих проповедников, которые, как Крепс из максимовских «Семи дней творенья», душевно чистый и неглупый Крепс, клеймят оппозиционеров, не разделяющих их религиозно-мистической веры: «Мы не писали подпольных протестов, не пытались решать больных вопросов в легальных журнальчиках на потребу интеллигентному нашему обывателю, а в Казань все-таки гонят нас. Нас, а не титулованных либеральных борцов, состоящих на жалованье у государства! А ведь мы лишь несем свет и слово Божье!»
Как известно, писательский талант нередко шире верований, прокламируемых писателем. Вряд ли хотел В. Максимов подчеркнуть стремление своего героя к самоутверждению. А подчеркнул. Не ушел от жизненной правды.
Эдуард Кузнецов ненавидит не фрондеров: он, как Сотников Василя Быкова, познал, что не вправе «требовать от других наравне с собой».
Сотников постиг это в последние мгновения жизни. Что ж, и Эдуард Кузнецов, сидевший в камере смертников с Рыбаком-Ляпченко, прошел через мгновения схожие…
Он ненавидит не фрондеров, а «играющих во фронду».
«…суть их в выработанном десятилетиями умении чуять ту черту, перейдя которую, плюхаешься в дела (за которые сейчас сажают). Если сегодня смотрят в некотором смысле сквозь пальцы на самиздат, он — самиздатчик, если завтра за самиздат начнут сажать, он переключится на анекдоты, а послезавтра ограничится либеральным кукишем в кармане…»
Начавшие вместе манифестациями на площади Маяковского Эдуард Кузнецов и Владимир Осипов разошлись. Осипов, прокламируя возвращение к «русским истокам», как известно, приемлет любое
