такой, какого прежде здесь не видывали.
Халаб склонился в поклоне и направился к двери.
– Об остальном же я сам позабочусь, – тихо проговорил Гаумата, когда его помощник скрылся из виду.
Когда Иезекия толкнул дверь в свою лавку и переступил родной порог, взгляды ошеломленных домочадцев удивленно остановились, точно перед ними был не живой человек, а бесприютная душа, вернувшаяся к утраченному месту своего обитания. От прежней дородности почтенного лавочника не осталось и следа. Поседевшая борода свисала клочьями, и одежда, та самая, в которой он был схвачен, сейчас болталась на нем, точно парус на мачте в безветренную погоду.
– Отец! – Ханна, младшая сестра Сусанны, бросилась на шею постаревшего Иезекии, не в силах сдержать слез. Иезекия отрешенно поглядел на близких своих и слуг и затем медленно опустился на скамью, закрывая голову руками.
– Я велела навести порядок в лавке, – всхлипывая, рассказывала Ханна. – В последние дни мало кто решается заходить к нам, но теперь, когда ты вернулся…
Иезекия почти не слышал ее слов. Перед его глазами вновь и вновь появлялся суровый лик жреца, вещающего ему: «Как видишь, мы во всем разобрались, и ты свободен. Ступай, но помни: Мардук хоть и милосерден, но всякому отмеряет по его делам. Если, вернувшись к родному очагу, начнешь ты в сердцах говорить дурное против справедливейшего из богов и служителей его, божий гнев падет на тебя и испепелит без промедления. Неведомо, откуда взялся священный камень у дочери твоей, Сусанны, но там его нашли, и разговорами своими ты можешь лишь погубить ее. Молчи. И надейся на милость величайшего из богов!»
Теперь стоило Иезекии разомкнуть губы, чтобы произнести хоть слово – холодные, пробирающие морозом глаза жреца вновь являлись перед бен Эзрой грозным напоминанием. А потому сейчас он сидел на скамье и плакал, не скрывая слез.
В эту ночь в великом городе Божьих Врат тяжело было сыскать спящего. Еще засветло неумолчные звуки труб, арф, кифар, барабанов и бубнов смешивались в единый, невообразимый шум, сопровождаемый хохотом, улюлюканьем, свистом, радостными воплями и кличами толпы.
Победоносный Валтасар, сокрушитель Лидии и повелитель еще недавно столь грозной Персии возвращался, осиянный лучами славы, в свое царство. Дармовое вино и пиво наливалось во всякую подставленную чашу, будь то глиняный сосуд или же золотой ритон. На площадях состязались жонглеры, метатели дротиков, борцы и песнопевцы, спешившие усладить избалованный слух вавилонян рифмованными сказаниями о великой победе.
Лишь один из виновников недавнего разгрома спартанцев был далек от общего веселья. Прослышав об освобождении Иезекии, он, в окружении небольшого отряда стражников, прокладывал себе путь через беснующуся толпу к воротам Иштар.
– Эгей, да это же царевич Даниил! – раздался неподалеку от Намму голос, от которого он вздрогнул, точно от удара бичом. Сомнений не было: рядом, всего в нескольких шагах, окруженный многочисленной свитой, красовался Гаумата. Его слуги пригоршнями разбрасывали мелкие монеты во все стороны, каждым броском порождая в толпе новые вопли ликования.
– Выпей со мной, пророк! – Гаумата протянул Намму золотой ритон, оканчивающийся искусно сделанной львиной головой. – Выпей за государя, за победу! И забудем прежние распри!
Даниил не мог сдержать недоумения. И Верховный жрец, правильно оценив его взгляд, громко рассмеялся:
– Думаешь, он отравлен? Гляди же! – Гаумата пригубил темно-рубиновое вино. – Видишь, я сам его пью.
Он протянул Даниилу золотой ритон, незаметно при этом нажимая на ухо оскалившегося хищника.
Маленький белый шарик выскользнул из тайника, спрятанного в кубке, и тут же растворился без остатка в пьянящем напитке.
– За государя! За победу!
Намму осушил чашу…
– Сначала Дарий, потом это… Зачем ты это сделал?
Ни Гаумата, ни Намму не могли слышать этого голоса, как, впрочем, и все остальные жители Вавилона.
– Я был должен.
– Но так было нельзя, ты знаешь об этом.
– Знаю, – со вздохом подтвердил первый голос. – Но так было необходимо, и это порою куда важнее, чем нельзя.
Глава 23
Если под чашей терпения вовремя развести огонь, то очень скоро ее содержимое обратится в пар.
Радостный слуга вбежал в спальню, где на мягкой перине забылся тяжким сном изможденный и опустошенный Иезекия бен Эзра.
– Хозяин! Хозяин! – возбужденно кричал слуга. – К нам идет царевич Даниил!
– Что? – Лицо Иезекии побледнело, и лоб покрыли мелкие капельки испарины. – Нет! Зачем?! Я болен!
Перед ним вновь мрачной картиной явственно встали холодные, точно застоявшиеся в ножнах мечи, глаза напутствовавшего его жреца: «Молчание! Лишь в этом твое и ее спасение».
– Я… не…
Он понимал, что отговорки не помогут. Что они не остановят предводителя и надежду эбореев, ежели тот почтил своим вниманием его дом. Да и отступать было некуда. Не спрашивая позволения, Даниил отодвинул слугу и вошел в комнату.
– Приветствую тебя, мой Иезекия!
– Мир входящему, – чуть ли не простонал хозяин лавки.
– Я рад видеть тебя на свободе.
– Да, – вяло отозвался бен Эзра. – Они отпустили меня. Но я никого не убивал – это истинная правда! Я готов поклясться…
– Я ни на миг не сомневался в твоей невиновности, – заверил царевич.
– Они были добры, – выдавил из себя несчастный эборей. – И… справедливы.
«Господи, – страдальчески думал он. – За что посылаешь мне такое испытание? Чем прогневил я тебя?»
В голове Намму крутилось совершенно другое. При упоминании о справедливости ему вспомнились треволнения сегодняшней ночи и ритон с отменным вином, что протянул ему Гаумата по дороге сюда. Либо он что-то замышляет, либо изрядно напуган, а может, и то и другое вместе.
– Известно ли тебе что-нибудь о дочери твоей, Сусанне? – наконец произнес Даниил.
Иезекия молчал, умоляюще глядя на гостя. Когда бы тот мог читать по глазам, как по восковой табличке, он бы увидел там страдание, ужас и боль оттого, что невозможно одолеть неодолимое.
– Говори же! – сурово потребовал царевич.
– Я и не знаю, что сказать, – пробормотал бен Эзра. – Я был взаперти в те дни, и до меня доходили лишь слухи.
– Расскажи, что знаешь! – не унимался его собеседник.
– Мне сказывали, будто бы ей удалось похитить драгоценный сампир, именуемый «Душой Первозавета». Быть может, это и не она вовсе, но его отыскали здесь, под моей крышей. Я не верю этому и все же боюсь, вдруг это правда. Кому, как не тебе знать, что значит сей камень для нашего народа. А уж как Сусанна мечтала о дне, когда эбореи вновь обретут землю обетованную, о том я могу тебе поведать без утайки.
– Твоя дочь столь же невиновна, как и ты.
– Мой господин! – взмолился Иезекия. – Я лишь несчастный отец, и я не знаю, за какие прегрешения гнев божий пал на мою семью. Быть может, это испытание, которым Всевышний укрепляет веру избранных своих? Но ведь я только простой лавочник, не воин и не князь народа моего. Мне страшно за свою жизнь, но еще больше, чем жизнь, я люблю дочерей, отраду глаз моих и опору в старости. Я боюсь за них, очень
