– Спасибо, что пришли, – кивнул араб. Он всегда произносил эти слова при встрече.

Борг не обратил на них внимания: он никогда не знал, как реагировать, когда его благодарили.

– Какие новости? – с ходу спросил он.

– В пятницу в Каире мне пришлось заниматься одним молодым человеком.

– Вам пришлось?

– Военная разведка поставляет телохранителей для «очень важных лиц», и они заметили, что мальчишка следит за одним из них. У военных в городе нет оперативного персонала, так что они попросили мой департамент взять его.

– Черт побери, – с искренним чувством ругнулся Борг. – И что с ним произошло?

– Я должен был поступить с ним в соответствии с предписанием, – печально сказал Каваш. – Мальчик был подвергнут допросу и погиб. Его имя Авраам Эмбаш, но он работал под именем Тофик эль- Массири.

Борг нахмурился.

– Он сообщил свое подлинное имя?

– Он мертв, Пьер.

Борг раздраженно мотнул головой: Каваш вечно тыкает пальцем в какие-то личностные аспекты.

– Почему он выдал вам свое имя?

– Мы пустили в ход русское оборудование – детектор лжи, соединенный с электрошоковой установкой. И вы не готовили их к испытаниям на таком агрегате.

Борг коротко хмыкнул:

– Расскажи мы им о нем, у нас не осталось бы ни одного рекрута. Что еще он выдал?

– Ничего, чего бы мы не знали. Он мог, но я успел убить его.

– Вы убили его?

– Я положил конец допросу, чтобы он не сказал чего-либо важного. Все вопросы и ответы записываются на пленку, а потом перепечатываются. Этому мы научились у русских. – В его карих глазах застыла неизбывная печаль. – Почему… вы предпочли бы, чтобы я поручил кому-то другому убить вашего мальчика?

Борг отвел взгляд. Он не мог позволить, чтобы разговор обрел столь сентиментальный характер.

– Что ему удалось выяснить относительно Шульца?

– Агент доставил профессора в Западную пустыню.

– Это я знаю, но для чего?

– Я не знаю.

– Вы должны знать, вы же египетская разведка! – Борг подавил приступ раздражения. Дай человеку действовать по своему собственному разумению: если у него есть какая-то информация, он ее так и так изложит.

– Я не знаю, чем они там занимаются, потому что выделена специальная группа для их обеспечения, – сказал Каваш. – И мой департамент не в курсе дела.

– Есть какие-то идеи, почему так произошло?

Араб пожал плечами.

– Я бы сказал, что они не хотят информировать русских. А пока Москва получает все, что идет через нас.

– Это все, что Тофик узнал? – Борг не смог скрыть разочарования.

Внезапно в мягком голосе араба прозвучали нотки гнева.

– Этот мальчик умер за вас.

– Я поблагодарю его, когда мы встретимся на небесах. Но надеюсь, он погиб не напрасно?

– Вот это ему удалось раздобыть в апартаментах Шульца. – Каваш вытащил из внутреннего кармана и показал Боргу маленький квадратный футляр синего пластика.

– Откуда вы знаете, где он раздобыл его?

– На нем обнаружены отпечатки пальцев Шульца. А мы арестовали Тофика сразу же после его вторжения в номер профессора.

Борг открыл футляр и коснулся пальцами светонепроницаемой бумаги. Конверт не был заклеен. Он вынул из него фотонегатив.

– Мы вскрыли конверт и проявили пленку. Она пуста.

С глубоким чувством облегчения Борг сложил футляр и сунул его в карман. Теперь все обрело смысл: теперь он все понял: теперь он знал, что делать. Подошел поезд.

– Вы хотите сесть на него? – спросил он.

Каваш, слегка нахмурившись, кивнул в знак согласия и двинулся к поезду. Поднявшись, он остановился в дверях.

– Черт побери, я так и не понял, что в этом футляре, – признался Каваш.

«Пусть я тебе и не нравлюсь, – подумал Борг, – но считаю, что ты просто великолепен». Он слегка улыбнулся арабу, когда двери поезда стали сдвигаться.

– А я понял.

Американочка втрескалась в Ната Дикштейна по уши. Они работали бок о бок в густом винограднике, мотыжа землю и выпалывая сорняки, и легкий ветерок с Галилейского моря овевал их разгоряченные тела. Дикштейн стянул рубашку и, оставшись только в шортах и сандалиях, впитывал в себя солнце с тем наслаждением, на которое способны только горожане.

Он был худ и тонкокостен, со впалой грудью и шишковатыми коленями и локтями. Карен поглядывала на него, когда Дикштейн останавливался перевести дыхание, что порой позволял себе, хотя, казалось, в отдыхе он совершенно не нуждался. Упругие мускулы так и переливались под его смуглой, испещренной шрамами кожей. Она была чувственной женщиной, и ей страшно хотелось прикоснуться к ним пальцами и спросить, где он ими обзавелся.

Иногда он поднимал на нее глаза и ловил ее взгляд, после чего, не смущаясь, ответно улыбался, продолжая работать. Правильные черты его лица оставались бесстрастными. У него были темные глаза за круглыми стеклами дешевых очков, которые нравились поколению Карен, потому что такие носил Джон Леннон. Волосы у него тоже были темные и короткие.

Карен предпочла бы, чтобы они были подлиннее. Когда он усмехался уголком рта, то казался моложе; хотя так и так трудно определить, сколько ему на самом деле. Сила и энергия у него, как у молодого, но на предплечье у него синела татуировка концлагеря, из чего она решила, что ему не может быть меньше сорока лет.

Он прибыл в кибуц вскоре после Карен, летом 1967 года. Она со своими дезодорантами, противозачаточными пилюлями явилась в поисках места, где может жить в соответствии с идеалами хиппи, не напрягаясь двадцать четыре часа в сутки. Его же доставили сюда в машине скорой помощи. Она предположила, что он был ранен в Шестидневной войне, и остальные кибуцники неопределенно согласились, что, скорее всего, так оно и есть.

Но его принимали гораздо теплее, чем ее. Приняли ее дружелюбно, но с некоторой сдержанностью: ее философия могла принести сюда опасные осложнения. Ната же Дикштейна приняли, как давно потерянного и вернувшегося сына. Все толпились вокруг него, наперебой закармливая его, и отворачивались от его ран со слезами на глазах.

Если Дикштейн – их сын, то Эстер – их мать. Она была самым старым членом кибуца. Карен как-то сказала: «Она выглядит, как мать Голды Мейр», на это ей кто-то ответил: «Скорее, как отец Голды Мейр», что было встречено дружным смехом. Она ходила с клюкой и, хромая по поселку, давала всем непрошенные советы, некоторые, впрочем, были довольно мудрыми. Она оберегала больничную палату Дикштейна, отгоняя голосистых ребятишек, махая на них палкой и угрожая страшными карами, о которых даже дети знали, что они никогда не сбудутся.